Первый час после его приезда занимаемся тем, ради чего, по мнению Эсекьеля, он и прибыл: гуляем по саду и беседуем о растениях. Я вдыхаю аромат его тела. Мы оба в шляпах, чтобы не напекло голову, — я в широкополой соломенной, он в плоской черной, как у Зорро и погонщиков скота. Временами он отпускает чересчур импульсивные реплики, они не вяжутся с его обычной осмотрительностью. Когда мы выходим на площадку у бассейна, он озадаченно чешет затылок, не веря, что косогор так быстро покрылся зеленью. Неужели не помнит, как весной этот склон уже утопал в рафиолеписе, веронике и миртовых зарослях? Эсекьель явно хочет мне польстить — спасибо ему за это. Еще он пытается угадать, где приложили руку мы с Сезаром. Сезар выходит нам навстречу, и они с Эсекьелем обнимаются — очень на них не похоже, обычно оба избегают физического контакта.
— Растения у тебя ухоженные, Сезар, чувствуется, что мастер поработал.
— Спасибо… Это все сеньора, она у нас голова.
— Без тебя сеньора бы не справилась.
Эсекьель подмечает, где мы делали подрезку, что пересадили, какие растения похорошели, а какие смотрятся хуже, чем прежде. Он даже расспрашивает меня о планах на зиму — единственный сезон, который отводят под строительство. Осень уходит на вскапывание, посадку, пересадку и под конец — обрезку. Весной мы окуриваем, удобряем и полем. Летом главное — полив и разбивка дорожек, а еще у Сезара летом отпуск, хотя в этом году он не пойдет, пока не родит его беременная жена.
Я планирую соорудить перголу в низине, чтобы было где посидеть с книжкой на закате. Самую простую перголу, решетчатую, из деревянных планок и тростника, по ней пустить что-нибудь плетистое. Сезар приготовил саженцы чилийской пассифлоры — страстоцвета, который в естественной среде уже относится к вымирающим. Как-то раз, прогуливаясь по Кебрада-дель-Агуа, я наткнулась на плеть пассифлоры, обвившуюся вокруг ствола шинуса, и у самой земли увидела похожий на маракуйю плод, туго набитый семенами. Мы нашли его вместе с Эсекьелем, и с тех пор каждый раз, как мы проходили мимо, он восхищался первозданностью цветов пассифлоры.
Сейчас каждая его фраза — это хвалебная ода мне как хозяйке дома и сада. Однако лесть, которой он осыпает меня во время прогулки и которая позволяет заподозрить, что он ищет пути к примирению, отклика не находит. Это внимание к мелочам, ненавязчиво подчеркнутая признательность, уважительная любезность — все отдает лицемерием. Вполне подходящий тон, но фальшивый. Эсекьель хочет, чтобы было «по-людски», поэтому пытается угодить мне, не разозлив; сблизиться, не сокращая дистанцию. Несмотря на льющийся елей, этот визит всего лишь пробный шар; шаг навстречу, перед тем как отдалиться снова; способ увидеться, не глядя в глаза, обойтись без неизбежной близости.
Я тоже действую с оглядкой. Свои чувства я уже выразила телефонным звонком, поэтому в разговоре инициативу уступаю Эсекьелю.
Однако и завтрак не может притупить мою тоску. Вены на руках Эсекьеля выступают сильнее обычного. Он нахваливает фрикасе, как в первый раз, но уже неискренне. Рассказывает о Перти, о Вальпараисо, о том, как ему не хватало этого приезда к морю. Я ограничиваюсь повествованием о своих молчаливых днях, о прочитанном. Он ест без спешки, почти экономно в отличие от меня — я, наоборот, поглощаю все без разбора. Сколько еще мы продержимся в таком искусственном режиме? Эсекьель, судя по всему, решительно не намерен из него выходить, а я не могу набраться храбрости переломить ход беседы.
Размеренно дожевав последний лист выращенного Сезаром салата, Эсекьель спрашивает:
— Ты… ты по-прежнему с Гарсией?
Наконец-то человеческие чувства, с головой выдающие наигранность всего сказанного ранее.
— Это тебе к чему?
— Просто интересно.
— Я с ним почти не вижусь. Он в отъезде.
— А…
— Почему ты все-таки спрашиваешь? — наседаю я.
Он мнется:
— Из-за твоего звонка. Я подумал…
— То есть все зависит от Гарсии?
Он отрицательно качает головой, слегка приподнимая большими пальцами тарелку.
— Эсекьель, ты думаешь, мы могли бы…
— Нет, — перебивает он, — пока у вас с ним не кончено, точно нет.
— Раньше наличие любовника тебя не волновало.
— Теперь он уже не просто любовник. Вы вместе.
— Так ты все-таки думаешь, что есть вероятность начать заново?
— Не знаю, Амелия, что я думаю. Бесполезно…
— Ничего не бесполезно. И мы с ним не вместе.
— Это ведь не я тебе позвонил.
— А я по крайней мере честно сказала, что скучаю по тебе. Это было нелегко.
— Я хотел узнать, как ты живешь, и все. — Он тщательно промокает губы салфеткой.
— А я хотела узнать, что ты чувствуешь.
Он смотрит на меня долгим взглядом, и я читаю по его глазам. В них плещется сомнение, страх перед неизвестностью. Нежность пополам с досадой. Он сам запутался в своих чувствах, поэтому и прикрылся маской лицемерия.
— Ты приехал разобраться в чувствах?
— Именно, Амелия.
* * *
В Нью-Йорк мы тоже отправлялись разбираться в чувствах. Услышав от Эсекьеля о замаячившей впереди возможности, я стала внушать ему, что шанс упускать нельзя. И он, обычно предпочитавший обходиться без лишних телодвижений, поборол свою нерасторопность и постарался выхлопотать себе эту поездку. Наверное, мы оба надеялись, что в Нью-Йорке перед нами откроются новые горизонты, возможность взглянуть на наш брак под новым углом, ничего не ломая. Хотели мы продолжать ту жизнь, к которой привыкли в Чили? Можно ли было что-то изменить? Оба вопроса остались незаданными, мы маялись ими подспудно, поскольку решить их можно было только отстранившись.
Мы поселились в квартире на девятом этаже, снятой для нас университетским отделом размещения. Дом находился на углу Гроув-стрит и Седьмой авеню, с видом на Шеридан-сквер, недалеко от пересечения с Кристофер-стрит, в самом сердце района Виллидж, с его кирпичными фасадами. Зеленый треугольник парка не мешал обзору, и из наших окон открывался частичный вид на проспект, устремленный к югу острова Манхэттен. Синхронное перемигивание светофоров не переставало меня завораживать. По ночам, когда включался красный, вдоль проспекта протягивалось пять-шесть огненных лент, будто барьеров, разрываемых только струйками машин, вливавшихся с боковых улиц. Но стоило огненному зареву смениться волной зеленого, как светящиеся шары автомобильных фар обрушивались наполняющим городские артерии потоком. Так мы прожили десять месяцев — в размеренном чередовании движения и ожидания, шума и тишины.
Первый раз зеленый свет, приглашающий двинуться вперед, зажегся перед нами на вечере, организованном отделением испанской литературы. В аудитории напротив секретариата в половине шестого вечера нас встретил декан языкового факультета с супругой — оба седовласые, одетые как для коктейльной вечеринки на пляже. Задачей мероприятия было перезнакомить между собой новичков отделения — восемь приглашенных преподавателей и четырнадцать аспирантов, все со своими половинами.
