— Законы несовершенны… — отделываюсь я дежурной фразой, доставая из кармана пачку «Далласа». — К сожалению, зачастую их пишут, как минимум, дилетанты, а то и вовсе дураки.
— Вот! — торжествующе воскликнул Георгий Алексеевич, извлекая из кармана зажигалку. Он дал мне прикурить и продолжил: — Вот тут ваша главная ошибка!
— В чем именно? В том, что дуракам позволяю писать законы? Так это не в моей власти. Я вон вас-то за решетку упрятать не могу, а уж тот уровень нам просто недоступен
[45].
Мещеряков в свою очередь закурил, собираясь с мыслями, и спокойным, где-то даже будничным тоном заговорил:
— Вы неправы в другом — говоря, что законы пишут дилетанты, а то и вовсе, по вашему собственному выражению, дураки. И я готов это доказать.
— Вы будете мне всерьез доказывать, что в нашей Думе заседают сплошь интеллектуалы? — с ироничной улыбкой интересуюсь я.
— Ну, во-первых, их там не так уж и мало, как об этом говорят. Хотя и не так много, как этого бы хотелось, — мы еще к этому вернемся. А во-вторых… Скажите: а вы что — всерьез считаете, что законы пишет Дума? — с едва уловимой иронией переспрашивает Георгий Алексеевич. — В таком случае, Павел Николаевич, вы меня фундаментально разочаровали. Да ведь если бы это было так — я бы не посмел оспаривать ваш тезис — насчет дураков и дилетантов.
Я непонимающе уставился на своего собеседника — шутит? Но тот смотрит на меня с совершенно серьезным выражением лица и без тени иронии во взгляде.
— Простите, но, насколько мне известно, принятие законов — это основная обязанность Думы.
— Павел Николаевич, вы меня не совсем правильно поняли. Я не спрашивал вас, кто у нас принимает законы, — прослушайте потом этот момент на диктофоне повнимательнее
[46]. Я спрашиваю: кто пишет законы? Только не говорите мне, ради бога, о рабочих группах, депутатских инициативах и тому подобное, — а то вы меня снова разочаруете.
— Я, извините, при этом не присутствую, — деликатно уклоняюсь я от ответа. Мне не хочется влезать в болтовню об олигархах, финансово-промышленных группах, лобби и тому подобное — тошнит от политиканства.
— А при этом присутствовать невозможно!
Нашу беседу прерывает зуммер селектора.
— Да?.. — нажимает кнопку Мещеряков.
— Георгий Алексеевич, все сделано, — раздается в динамике голос секретарши.
— Спасибо! — Мой собеседник отключает селектор и возвращается к прерванному разговору. — Так вот, повторяю, присутствовать при этом невозможно. Сказать: «Я присутствовал при написании закона» — это все равно что сказать: «Я присутствовал при беременности». Этот процесс размыт во времени и в пространстве, и понятие «присутствовать» в данном контексте лишено какого бы то ни было физического смысла. Присутствовать вы можете лишь на финальной стадии — когда депутатики тужатся на голосовании, — а, вернее говоря, изображая голосование — за или против его принятия. При родах, так сказать.
— В таком случае уместнее было бы говорить о выкидыше, — усмехаюсь я. — И вы, однако, не очень-то почтительно отзываетесь о слугах народа.
— А почему я должен говорить о слугах с почтением? — пожимает Мещеряков плечами. — Слуги должны знать свое место! А к народу депутатики имеют такое же отношение, как… блохи к собаке.
Тут уже я совершенно искренне расхохотался. Ненавижу политиков, и это сравнение показалось мне удачным. Мой собеседник тактично улыбнулся и продолжил:
— Это действительно так! И, чем зачуханнее собака, тем скорее и в большем количестве блохи на ней заводятся. Чем она терпеливее, тем больше они ее кусают. И, наконец, чем собака ленивее, тем вольготнее блохи чувствуют себя в ее шерсти.
— Но эти блохи-депутатики могут ведь нужный вам закон провалить, а ненужный — принять…
— Что?!!! — возмутился Георгий Алексеевич — мой полувопрос-полуутверждение показался ему кощунством. — Да кто же им позволит?! Я, собственно, и пытаюсь объяснить вам, что депутатики к появлению того или иного закона имеют весьма опосредованное отношение. Примерно такое же, какое плотник, вешающий на стену картину Рембрандта, имеет к созданию самого полотна. Законы делают совсем другие люди — более подготовленные к такого рода деятельности и более заинтересованные в конечном результате. А для создания видимости законотворчества в глазах мировой и российской общественности думским чудикам позволяется поиграть в политику. Они вещают с трибуны, ведут фракционную борьбу, проводят съезды партий, митинги, выступают с депутатскими инициативами и тому подобное. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось… Все ж не хлеб сеять и не бетон месить.
Скажу даже больше: как юрист, вы не можете не видеть, что Дума плодит массу законов, которые фактически ничего не определяют, поскольку либо посвящены несущественным проблемам, либо если и затрагивают важные вопросы, то носят откровенно декларативный характер, ибо не подкреплены материально или физически возможностью контроля за их выполнением, а то и самого выполнения. Эти законы мертвы от рождения. Они — пустышки, никак не влияющие на реальную жизнь и ситуацию в стране, а главное — на наши планы. Вот их-то депутатики принимают сами, в полном соответствии с обывательским представлением о законотворчестве.
— Например?
— Ну, например, тот же закон о материальном обеспечении депутатов Государственной Думы. Уверяю вас, что ни для обывателя, а тем более, для нас, ни один из его пунктов не имел никакого значения. Какие бы, к примеру, они себе оклады с учетом различных надбавок ни назначили, какие бы баснословные с обывательской точки зрения льготы ни положили — бюджет Думы все же не резиновый. А мы в нужный момент все равно сможем предложить в десять раз больше! — улыбнулся Георгий Алексеевич и тут же моментально посерьезнел. — Когда же речь идет о важных законах, то они, как я уже сказал, пишутся совсем другими людьми, и их Дума принимает беспрекословно.
— Так уж беспрекословно? — возразил я. — Что-то не припомню законопроекта, прошедшего единогласно.
— А какая разница? — пожал плечами Мещеряков. — Опять-таки вам, как юристу, нет нужды объяснять, что статус закона, принятого единогласно, ничуть не отличается от статуса закона, принятого большинством всего лишь в один голос.
— Весьма хлипкий перевес.
— Что поделаешь, Павел Николаевич, — издержки производства. Надо ведь создавать видимость процедуры. Зато наша Дума чуть ли не самая демократическая в мире.
— А если этот один голос вдруг будет положен не на ту чашу весов?
— Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Результат голосования по значимым законопроектам нами тщательно просчитывается заранее. Для этого мы имеем источники информации в каждом тамошнем хурале… то есть — простите великодушно! — в каждой фракции. Специальный аналитический центр, в котором собраны действительно лучшие умы страны, но при этом никто — и это, поверьте мне, не пустое бахвальство — не может назвать фамилии этих людей, анализирует ситуацию и своевременно выдает необходимые рекомендации. Кстати: их прогноз еще ни разу не оказался неточным. Если ситуация развивается не так, как это необходимо, мы имеем возможность заблаговременно повлиять на нее тем или иным образом.
