И потом, у него был свой план, благодаря которому он рассчитывал и дальше держать этих пареньков в узде.
На головы молодым людям накинули капюшоны, и, поднятых на верблюдов и привязанных к седлам, их примерно с час куда-то везли. После того как шерстяные накидки с их голов были сняты, они устремили свои взоры в пространство.
Солнце показалось им ужасным.
Сахара, голая и унылая, действительно была адом по сравнению с тем раем, из которого они вышли.
Глубочайшее уныние охватило их; вопреки своей воле они испытали внезапную ностальгию.
Прочтя их чувства по мрачным лицам, Иаков ухмыльнулся.
— Ну же, довольно печалиться! Гоните грусть прочь и счастье к вам вернется!
— Мне почему-то кажется, господин, — сказал Людовик, — что впереди нас ждет масса ужасных моментов. Когда мы будем покидать город для исполнения ваших распоряжений, на нас обрушатся тысячи мук, мы везде станем изгоями.
— И где бы вы ни оказались, вы будете ощущать себя в изгнании; именно этого я и желаю. Тогда все мои приказы будут вами выполняться быстро и без раздумий, так как вы не сможете вернуться в Аурелию, лишь сказав перед ее воротами знаменитый пароль: «Сезам, откройся!» Если я буду вами недоволен, ворота останутся запертыми — вы всецело в моей власти!
Иаков провез их по Сахаре, пресыщая их скукой, высмеивая их, истязая их души.
Он дал им почувствовать голод и жажду и разрушил их иллюзии о мире реальном.
Они так соскучились по тому искусственному миру, который пришлось оставить, что даже забыли о своем решении.
Они ощущали себя рабами, рабами на веки вечные.
Когда солнце опустилось, они уже не находили в себе сил отвечать на насмешки Иакова; с поникшими головами и понурым взглядом дальше они ехали молча.
— Вижу, — промолвил еврей, — урок вы усвоили. Не вернуться ли нам в Аурелию?
— Да! — воскликнули они хором. — И поскорее!
Они вытянули шеи, и еврей набросил на их головы накидки.
Через час, показавшийся вечностью, караван наконец остановился.
Как и в первый раз, земля у них под ногами осела; как и в первый раз, молодые люди очутились на небольшой улочке, где с них сняли капюшоны.
Аурелия выглядела так, словно по ней прошелся пожар.
Красноватые и зловещие огни взмывали ввысь под огромными сводами.
Подойдя поближе, они вскрикнули от восхищения: никогда еще они не видели подобной иллюминации!
Они шли по улице под таким фейерверком, какой бывает лишь в сказке, ослеплявшим душу еще больше, чем взгляд, говорившим скорее с разумом, нежели с сердцем.
Ракеты вычерчивали на небе невообразимые завитушки, каких Паоло ни разу в жизни не лицезрел на представлениях, устраиваемых в его родном Неаполе.
Здесь у них было гораздо больше места; разлетаясь во все стороны, они терялись вдали.
И потом — этот цвет, это огненное сияние!
На этом фоне четко прорисовывалось то, что в пиротехнике зовется сюжетом.
Но ни одна человеческая рука не смогла бы расчертить все эти сцены во всей их красоте и разнообразии.
Паоло вынужден был признать, что его воображение отказывается понять увиденное.
— Ты настоящий чародей! — сказал он Иакову.
— Да это еще что — так, пустяки! — заметил еврей. — Просто как-то, забавляясь, я нашел нечто лучшее, чем порох, лучшее, чем все эти наши жалкие запальные средства. Я обнаружил металл, который по качествам своим намного превосходит серу, фосфор, металлические и медные опилки, которые используют наши пиротехники. Сам того не желая, я сделал тысячу мелких открытий, о которых вспоминаю тогда, когда хочу устроить праздник своим гостям. В день ваших побед, когда вас будут приветствовать все шестьсот тысяч жителей Аурелии, когда я выйду встречать вас к триумфальным аркам, когда мы будем отмечать возвращение моих непобедимых полководцев, вы станете свидетелями грандиозного, гигантского праздника. А это — так, ерунда.
— Так ты собираешься населить этот город людьми? — спросил Паоло.
— Да. Я сделаю из Аурелии настоящий небесный город, этакий мусульманский рай.
У дворца их ожидали рабы.
Паоло и Людовик, как и накануне, приняли ванну и совершили тот тщательный туалет, который совершенно их преобразил, но служил другой цели — они не должны были задремать.
Их ждало пиршество, какому позавидовал бы и Лукулл.
Множество рабов. Обтянутые пурпурной тканью перины. Цветы в гирляндах. Золотые и украшенные драгоценными камнями столовые приборы. Нефритовые блюда. Бокалы из горного хрусталя. Каскады рубинов, струящихся из китайских фарфоровых ваз; бриллианты, ручьем, бегущие к центру стола; жемчужные колье, опоясывающие цветы в корзинах.
Невероятное великолепие!
Ласточкины гнезда
[26]. Жареные суданские ящерицы в жире. Мозги черепахи. Молодой лосось, выращенный в живорыбных садках Аурелии. Ананасы. Бананы. Невиданной величины клубника. Горбы дромадеров. Изысканные вина, подаваемые в амфорах. Кубки, с любовью высеченные резцами греческих мастеров. Кипрское, фалернское вино, изготовленное по старинным рецептам. Самые известные современные вина.
Затем концерт и дамы, чувственные танцы и опьяняющая музыка.
Людовик попытался что-то сказать, но тщетно: слова умирали на устах — все их чувства были притуплены.
Это вкуснейшее мясо, эти великолепные вина, эти сарабанды голых женщин, ласкающие звуки, атмосфера, пропитанная сладострастными ароматами, — все опьяняло и одурманивало.
Никаких потрясений, никаких неприятных недочетов, ничего общего с нелепыми европейскими ужинами.
Подавали на стол молчаливые, проворные дети.
Принесли кофе, чистый мокко. Амбровый напиток, восточный кофе, нектар, который невозможно забыть, источник стольких восхитительных часов, когда же наконец тебя узнает Европа?
Появились рабы с наргиле, на древесном угле разожгли светлый табак, и гости закурили, окружая себя полупрозрачной дымкой.
Долго они сидели так, наполовину вялые, наполовину бодрые, глядя, как проплывают мимо вакханки и фавны в венках из цветов; зревшее в них желание мало-помалу нарастало; песни становились все более живыми; лампы потухли и воздух очистился от дыма.
Оцепенение прошло, и образы невест начали более ясно вырисовываться в памяти юношей.
Рабы пролили благовония на их руки, ноги, обутые в домашние туфли, лоб и затылок, и к ним вернулась ясность мышления.
Они поднялись на ноги…
Иаков улыбнулся.
— Идите! — сказал он. — Ваш час пробил…
