Иаков жил в гетто, на вонючей улице вонючего еврейского квартала, в вонючем доме, большом, но развалившемся.
Однажды домой к нему, по приказу дея, с обыском явились шауши.
Еврей встретил их у порога.
— Пусть входит, кто хочет, — сказал он, — но кто войдет — умрет!..
Шауши не осмелились…
— Идите и скажите Хуссейну, что тот, кто меня тронет, уже мертвец, а тот, кто меня преследует, стоит над могилой. Чтобы защититься и нанести удар, мне не нужно ни оружие, ни солдаты.
Он шагнул вперед.
Офицер, командовавший шаушами, смертельно побледнел, оказавшись перед безоружным стариком.
Тот же промолвил:
— Можешь переступить порог!
Офицер повиновался.
Поставив ногу на бетонный пол, он упал навзничь, отброшенный невидимой силой.
Иаков приказал потрясенным шаушам поднять офицера, дал выпить пару капель напитка, содержавшегося в выдолбленном сердолике, и сказал его людям:
— Унесите его; скоро он придет в себя. Но помните о том, что вы видели, и скажите дею, что сильным мира сего не стоит связываться с силами сверхъестественными.
С тех пор дей начал относиться к Иакову с глубоким почтением.
Весь же Алжир избегал старца; тот ни с кем не общался и никому не мешал.
По улицам он ходил, согнувшись вдвое, опираясь на большую черную палку, едва не касаясь земли длинной бородой, бородой, почтенной, шелковистой, ухоженной и столь белой, что она ослепляла не хуже чистого снега.
Череп столетнего старца тоже поражал воображение: совершенно лысый, он был весь в шишках, которые располагались неравномерно и походили на наросты.
Физиономия его напоминала, если можно так выразиться, лик скелета — похожая на пергамент, стертая в одних местах, ороговевшая в других. Маленькие, глубокие, мигающие и сверкающие урывками, словно глаза волка в сумерках, очи его покоились в глубоких впадинах, под удивительно пышными ресницами.
Руки его постоянно трещали, хрустели и бряцали косточками; кожа, мозолистая и шероховатая, собиралась узелками — такие можно увидеть на лапах грифов; ногти походили на когти.
Короче говоря, Иаков был своего рода живой и ходячей мумией, производившей на тех, кто видел его впервые, мрачное впечатление, и напоминавшей мертвеца, иссохшего в могиле и поднявшегося из склепа в мир живых.
Таким был человек, неподвижно стоявший у подножия форта.
Внезапно вдали прогрохотала пушка; молния прочертила пространство.
Рейд осветился от мыса к мысу, и Алжир пришел в непередаваемое волнение.
Все жители города — матросы и солдаты, мужчины и женщины, старики и молодежь — устремились на набережные.
Начиналось морское сражение.
Но кто это был?
Какой корсар сошелся в схватке с французской флотилией, преграждавшей путь в порт?
За первым пушечным выстрелом последовал второй, затем третий, затем послышались бортовые залпы.
Оставаясь невозмутимым, еврей вглядывался в море.
Вскоре он прошептал:
— Это он.
Но ни один мускул непроницаемого лица не вздрогнул, выражая обеспокоенность или надежду. Разве что его пес поднял голову, вдохнул воздух, жалобно взвыл и, полаяв немного, успокоился.
Канонада становилась все более ожесточенной, и еврей пробормотал:
— Держится уже довольно долго. — Он нахмурил брови. — Парочка залпов — это бы куда еще ни шло, но не настоящее же сражение!.. Я ведь запретил ему вступать в бой с кем-либо!..
Он выпрямился, и его изможденная рука вытянулась в направлении эскадры, которая вела огонь из всех орудий.
Казалось, он грозит французам, жестом немым и ужасным, и с губ его сорвалось проклятие.
Позади, оскалив зубы, заливался пронзительным лаем пес.
Взгляды обоих — и хозяина, и собаки — пылали огнем.
Но вскоре старик успокоился.
— Проклятый мальчишка! — проворчал он. — Но его можно понять… Какая невероятная отвага! Он достоин того, что его ждет.
Отблески пушечных залпов позволяли уже различить происходящее на рейде.
Большой французский фрегат, шедший на всех парусах, пытался настигнуть некий пароход.
Пароход был небольшой, с низкой посадкой, ничем не приметный; фрегат — огромный и… бессильный.
Фрегат обстреливал врага из тридцати орудий, пароход огрызался лишь одним залпом, но, судя по вспышкам, калибр его пушки был весьма внушительным.
Расправив паруса, на помощь фрегату спешили остальные корабли эскадры, но ветер был слабым.
Позади убегавшего к Алжиру парохода шло красивое трехмачтовое судно, вероятно, добыча.
Зрители выглядели удивленными: ни у одного из известных алжирцам корсаров не было парохода.
Никто из местных разбойников даже не задумывался о том, чтобы заниматься каперством на новых судах.
Кем мог быть этот капитан, столь отважно противостоявший французам?
Некий лоцман, наблюдавший за пароходом в подзорную трубу, воскликнул:
— Вижу на гафеле черный флаг Золотоволосого! Неужто он?
— Ю-ю!
[24] — возликовали двадцать тысяч глоток, и все уста восторженно повторили: — Это Золотой корсар! Он вернулся! Смерть христианам!
Когда первый порыв угас, толпа начала строить предположения насчет корсара.
— Но откуда у него пароход?
— Он ведь уходил на тартане.
— Почему его так долго не было; три месяца не появлялся?
И у каждого было свое тому объяснение.
Сражение продолжалось.
Пароход держался молодцом: он обходил противника и, держась от него на расстоянии, одно за другим всаживал ядра в его корпус, оставаясь недосягаемым благодаря своей малой объемности и строгому соблюдению дистанции.
Снаряды фрегата не долетали до цели; его же выстрелы били точно.
Трехмачтовик, выйдя из-под обстрела, под неистовые крики «браво» и бешеные аплодисменты вскоре показался у входа в алжирский порт.
Внезапно появившееся сторожевое судно бросилось в погоню за мусульманским корсаром.
И тут случилось странное.
Отойдя от фрегата, пароход восстал из воды — так подымается тяжелогруженое судно, которому вдруг удалось избавиться от груза, — и начал стремительно удаляться, продолжая, впрочем, издевательски обстреливать эскадру.
Восторженная толпа затопала ногами.
