Им нравится видеть перед собой приятное и улыбающееся женское личико.
Кучер предъявляет все самое лучшее из того, что имеется в его распоряжении — дородную крестьянку, не менее дородную цветочницу, миловидную и дородную кормилицу.
Монах указывает на ту, что пришлась ему по душе, и улыбается одобренной кандидатке.
Здесь возникает другая проблема: нужно поместить по обе стороны от этого пройдохи двух обладательниц более или менее привлекательных мордашек; их выбирают из числа имеющихся в наличии пассажирок и усаживают на место.
Теперь вы понимаете, что кучер, которому приходится заботиться о монахе и всех его ушибленных местах, постоянно думать о том, как удержать в равновесии повозку, находится в крайне затруднительной, практически тупиковой ситуации.
Когда монах доволен, большую часть дела можно считать сделанной.
Возничий, прикинув общий вес, распределяет людей и грузы.
Под повозкой всегда имеется нечто вроде ящика, прикрепленного к телеге цепями.
Туда вперемешку бросают собак, кошек, птиц в клетках, малышню, все громоздкое и доставляющее неудобство, — пакеты, провизию и т. д.
Бросив последний взгляд на телегу, кучер вскидывает вверх руку с кнутом и кричит:
— Берегись!
Все уже готовы.
В телегу, как правило, запряжена постыдная, худая до изнеможения кляча, которая черт знает чем питается и черт знает где спит — словом, отощавший росинант.
Ни за что, думаете вы, не потянуть ей эту ношу, которая могла бы напугать и першерона.
Заблуждаетесь!
Щелкает кнут, и животное трогается с места.
Упряжка едет с приличной скоростью, поднимая в воздух тучи пыли.
Внизу голосят и бьются попугаи, собаки, кошки и дети.
Вверху при каждом сотрясении не имеющей рессор телеги взмывают ввысь путники.
Хлопает хлыстом и кричит кучер.
Монах — руки не понять, где — в соответствии с толчками, а иногда и по собственной прихоти, припадает влево, вправо, вперед, то на колени сидящей напротив кормилицы, то к плечу соседки справа, то к плечу соседки слева.
Тележка несется вперед.
Иногда она доезжает до конечного пункта, иногда — нет.
Временами тучный монах производит движения столь диковинные, так рьяно помогает неровностям дороге бросать себя то на одну, то на другую соседку, что кориколо теряет равновесие и опрокидывается в потоки пыли, которые смягчают падения.
С полчаса пассажиры пытаются прийти в себя, причем в последнюю очередь, расточающим слова утешения кормилице обнаруживают на дне какого-нибудь оврага монаха.
Все возвращаются на свои места, и путешествие продолжается.
Несчастных случаев не бывает.
Иногда кормилица, слегка растерявшись, забывает младенца, но его тут же находят.
Такова кориколо.
Та, что въезжала в Неаполь, мало чем отличалась от прочих, разве что кормилица, сидевшая посередине, была настоящей великаншей.
Стражники, заметив ее, в один голос издали восхищенное «о!».
Прохожие оборачивались ей вслед.
Пассажиры кориколо, за все время поездки так и не имевшие возможности с ней познакомиться, имели зато удовольствие бесплатно наблюдать феномен, за лицезрение которого в каком-нибудь балагане с них бы взяли не менее двух су.
Но самым горячим поклонником этой прекрасной женщины был некий не очень высокий, но крайне дородный монах, который на протяжении всего пути пожирал это очаровательное создание глазами, то и дело бросая на него пылкие взгляды.
Кормилица выглядела слегка нелюдимой.
На руках у нее был еще не отученный от груди ребенок, на вид которому можно было дать и все три года; время от времени, отводя в сторону полу длинной накидки, она давала ему молоко.
Иногда малыш, казалось, уже не мог больше пить; тогда он начинал хмуриться.
Кормилица, женщина ужасная, отвешивала ему тяжелую затрещину.
— Соси! — говорила она.
И несчастный младенец начинал сосать, то и дело срыгивая молоко на соседей кормилицы.
Один из них осмелился возмутиться, но стоило этой бой-бабе косо на него взглянуть, как он тут же умолк.
Кормилица определенно чувствовала себя не в своей тарелке; нога сидевшего напротив монаха раз за разом пыталась пролезть ей под юбки.
А ноги у этого весельчака были босые — сандалии он снял еще в начале пути.
Охваченный страстью, бедняга излил на нее тысячи любовных любезностей.
Куда только ни нажимал он пальцами ног, каких только нежных ласк ни перепробовал, какими только эпитетами не награждал — кормилица не отвечала ни ни что.
Монах усилил напор.
Кормилица бросила на него взгляд столь разъяренный, что он разомлел от восторга и продолжил свои усилия.
Вся эта сцена происходила между воротами и настоящим Неаполем, на одной из не самых густонаселенных улиц — словом, то было еще предместье.
Видя, что путешествие подходит к концу, монах ринулся в новую атаку.
Кормилица покраснела.
Этот румянец придал преподобному отцу смелости, но вдруг он в недоумении отпрянул.
— Ох! — только и пробормотал он.
Что могло означать это «ох»?
Никто в телеге не смог объяснить себе этого; все воззрились на капуцина.
Тот пребывал в полном смятении.
Кормилица слегка смутилась и, чтобы вновь обрести хладнокровие, дала малышу подзатыльник и повелительно промолвила:
— Соси!
Бедный карапуз, которому молоко больше уже никуда не лезло, подчинился и вновь срыгнул.
Сосед молодой женщины, на чьи одежды излилась жидкость, не проронил ни слова.
Кормилица на самую малость отвела в сторону полу накидки, и взору монаха предстали две горы, при виде которых он едва не помрачился рассудком.
И все же некая, прочно засевшая в голове мысль определенно не давала ему покоя.
В какой-то момент кормилица засуетилась и попросила остановить.
Монах проявил настойчивость.
— Подождите, прелестное дитя (в ней было семь футов росту), я тоже здесь схожу.
И батюшка вскочил на ноги.
Ему помогли спуститься на землю.
На лице кормилицы на какие-то доли секунды отразилось сомнение, но затем она все же решила сойти.
Место было безлюдным, парочка-тройка домишек — не более.
Сгущался туман.
Женщина с младенцем бросила вокруг себя несколько диковатых взглядов, заметила тропинку, уходящую в обнесенный стенами сад, и, сделав три шага, оказалась позади телеги, где, галантно протягивая руку, ее ждал монах.
