Бретт был в ярости на самого себя. Что с ним творится? В ее присутствии он ведет себя как жеребец рядом с кобылой во время течки. Еще несколько секунд, и он перестал бы владеть собой и взял бы ее. Что произошло той ночью, не должно повториться, черт побери! Он до того ее обидел, что она сбежала, рискуя жизнью. Если бы с ней что-то случилось… От одной этой мысли ему стало нехорошо. Если бы Сторм пострадала или случилось что-нибудь похуже — он был бы виноват в том, что сделал ее жизнь настолько невыносимой, что она вынуждена была сбежать.
Завтра утром он вернет ей одежду. Он не собирался держать ее взаперти до тех пор, пока не сможет доверять ей, потому что понятия не имел, сколько это могло продлиться. Он просто хотел проучить ее, и такое наказание показалось ему самым подходящим из всего, что он мог придумать. В конце концов, был бы башмак по ноге… Пусть думает, что вечно просидит в заключении. Пусть испугается, пусть чувствует раскаяние и угрызения совести. Ха! Если бы это было возможно! Что, черт побери, он может поделать с этим техасским сорванцом, своей женой, которая ворвалась в его жизнь и все в ней перевернула вверх дном? Как, черт возьми, укротить ее?
Конечно, днем она всегда будет под присмотром. Он прикажет запирать конюшню на ночь. Он был уверен, что она снова попытается сбежать, и готов был расхохотаться. Разве жизнь с ним настолько невыносима? Неужели он такое уж ничтожество? И что ужасного в том, чтобы быть его женой? Он обещал ей, что та ночь не повторится. Он говорил искренне. Чего ей еще надо? Или она считает его лжецом?
Он отправился в кабинет, налил себе бренди и отпил большой глоток, Спиртное помогло, по телу разлилось успокоительное тепло. Он потянулся к груде почты. Когда он увидел письмо из Монтеррея, его охватило дурное предчувствие. Еще одно. Неужели дядя снова просит его вернуться домой? А может, его отец умер? Или он наконец смирил свою гордыню и написал сыну? Но с чего бы это? Дону Фелипе было на него наплевать, когда он был мальчишкой, так с какой стати ему теперь беспокоиться, приедет он или нет? А может, на смертном одре в нем проснулись какие-то родственные чувства? Если даже так, то Бретта это не интересует. К черту старика.
Он отшвырнул письмо.
Когда он покончил с остальной почтой, было уже поздно, почти полночь. Бретт налил себе еще бренди, зажег еще одну сигару и поймал себя на том, что разглядывает письмо Эммануэля.
Не в силах устоять, он вскрыл его, злясь на свое любопытство. На этот раз письмо было коротким, всего несколько строк.
Дорогой Бретт,
хотелось бы мне написать тебе при более благоприятных обстоятельствах. На гасиенде случилась ужасная трагедия. Твой младший брат Мануэль и твоя сестра Катерина умерли от ветряной оспы. Твоему отцу стало хуже. И одного из моих внуков тоже забрал Господь, да упокоится его душа в мире! Бретт, прошу тебя, подумай насчет приезда. Если ты не приедешь, пока отец жив, потом всю жизнь будешь об этом сожалеть.
Твой любящий дядя Эммануэль.
Бретт уставился на камин. Мануэль, которому было всего десять лет, кого он никогда не знал, только что родившийся, когда он покинул гасиенду, чтобы отправиться на золотые прииски, мертв. Его сестра мертва. Кузен мертв. Отцу стало хуже. Почему его так потрясла эта трагедия? Он не любил никого из них, кроме дяди Эммануэля.
Он вдруг решил, что завтра днем они выедут туда в экипаже.
На следующее утро, едва проснувшись, Бретт направился к Сторм, чтобы сообщить о поездке. Он постучал в дверь между спальнями:
— Сторм, это я.
Потом отпер дверь и вошел к ней.
Инстинкт и выработанные рефлексы заставили его пригнуться. Снаряд — как он понял, это была серебряная щетка для волос — пролетел в нескольких дюймах от его головы и врезался в стену. Он выпрямился, собираясь высказать свое возмущение, но поспешно пригнулся снова, чтобы увернуться от еще одного летящего предмета, который от удара о стену разлетелся на кусочки.
— Сторм!
— Вы не смеете так со мной обращаться! — выкрикнула она, теперь уже швыряя в него всем, что подворачивалось под руку на туалетном столике, у которого она расчесывала волосы. Ручное зеркало, флакон духов, баночка крема, хрупкое фарфоровое блюдо, книга в твердой обложке. Все снаряды попали в цель. Одетая только в голубое неглиже, она представляла собой немыслимо соблазнительное зрелище. Бретт заворчал и шагнул вперед.
Наконец у нее кончились боеприпасы, она дико глянула по сторонам и попятилась. Бретт схватил ее:
— Проклятие! Что с вами творится?
— А вы как думаете? — выкрикнула она и расхохоталась: Бретт источал пронзительный запах розы. Она не могла представить, как он сможет целый день заниматься делами, издавая такой аромат.
Его взгляд опустился с ее лица на полную, роскошную грудь со стремившимися прорвать шелк твердыми сосками. Горячее, яростное желание охватило его. Он ослабил хватку и притянул ее ближе, так что она почти касалась его.
— Этим вы ничего не добьетесь, — хрипло сказал он, глядя в потемневшие синие глаза.
Она негодующе уставилась на него:
— Мне нужна моя одежда, Бретт. Вы не можете держать меня взаперти.
— Бетси поможет вам упаковать вещи, — сказал он, поскорее отпуская ее, чтобы не совершить того, о чем потом мог пожалеть.
— Упаковать вещи?
— Мы едем в Монтеррей. На гасиенду моего отца. Она непонимающе посмотрела на него:
— Вы хотите познакомить меня с ними? Он оторвался от созерцания дерзко расставленных длинных ног в прекрасно их облегавших шелковых чулках.
— Я должен туда поехать, и мне не хочется оставлять вас здесь, — сказал он. — Там была эпидемия — мой брат, сестра и кузен умерли. Они были еще детьми. И мой отец нездоров.
Сначала он не заметил выражения ее лица, потому что его заворожили ее соблазнительные формы и он представлял себе, как мог бы ее соблазнить, совсем забыв о своем намерении оставить ее в покое, пока она сама не придет к нему.
— О, Бретт, — выдохнула она, и он почувствовал на своей руке прикосновение ее ладони.
Он взглянул ей в глаза, полные тепла и сострадания, и поразился до глубины души. Но… ему понравилось, когда она вот так смотрела на него — без злости, негодования или неприязни. Он открыл было рот, но слова не шли с языка.
— Как вы себя чувствуете? — полным сочувствия голосом негромко спросила она. — Мне очень жаль.
Бретт сообразил, в чем дело: она понятия не имела, что он не знал своих родственников. Она не знала истории его семьи. Сама она была близка с членами своей семьи и считала это само собой разумеющимся, и для него прикосновение ее руки, теплое даже сквозь рубашку, должно было служить утешением. Он опустил голову, чтобы она не увидела его глаз.
— Я… Сторм. — Его голос был хриплым, прерывающимся, потому что он до боли желал ее.
