Такова была долгая и широкая подготовка к Реформации — религиозная, интеллектуальная и политическая. Настолько глубоким было ее течение, что уже ничто не могло его повернуть. То, что Лефевр
[161], Цвингли
[162] и Лютер одновременно в трех разных странах совершенно независимо друг от друга приступили к одной и той же работе, ясно показывает, насколько неизбежным было это движение.
Мы связываем начало Реформации прежде всего с именем Лютера, и это верно. Его атака была направлена в самый центр папской обороны; он начал ее сразу явно и по такому вопросу, который касался всех и был связан с империей; подготовка к нему настолько охватила людские массы, к которым он непосредственно обращался, что он сразу привлек всеобщее внимание и встал в авангарде всего европейского движения. И то, что эта революция была неудержима, настолько же очевидно, как только может быть очевидна история, не имеющая силы закона. Если бы Лютер был слаб или труслив, другой вождь принял бы руководство на себя, и Реформация произошла бы в том же веке и с теми же общими характерными чертами. Невозможно понять это великое движение, не поняв его неизбежности. Следует признать, что она, подобно Великой французской революции, была прорывом более глубоких сил истории сквозь ограничивающие их преграды, расчищая дорогу для нового прогресса.
Лютер не создал Реформацию. Он был популярным вождем, который перевел на понятный язык, в прямые и страстные слова, которые близко к сердцу трогали людей любого положения, принципы религиозной, духовной и интеллектуальной реформы, провозглашавшейся еще до него, и превратил в великие исторические силы те влияния, которые медленно зарождались в мире ученых и мыслителей. При всей своей личной независимости он был популяризатором трудов других людей.
Но Реформация в том виде, в каком она в действительности произошла, была в основном делом его рук. Его сильная личность наложила свой отпечаток на все движение. Он придал ему форму и направление, а его личные черты стали чертами движения, не столько, может, потому, что были его личными чертами, сколько потому, что были выражением тенденций века. Среди этих черт есть четыре, которые заслуживают отдельного внимания как имеющие особо общий и продолжительный характер.
В первую очередь Лютер был одним из тех нередко встречающихся людей, обычно обладающих большой нравственной силой и влиянием, которыми постоянно движет чувство личной вины и греха, не ощущаемого большинством людей, а также непреодолимая потребность обрести чувство примирения с Богом, которое в некотором роде могло бы уравновесить первое чувство. Именно эти чувства привели его в монастырь вопреки стольким сопротивляющимся влияниям. Но этим шагом он не освободился от них. Он быстро обнаружил, что ему недостаточно и лучших средств, которые он мог найти в монастыре, — служения и святого труда, покаяния, личной молитвы и духовного размышления, чтобы удовлетворить снедающую его потребность.
Это произошло из-за другой черты лютеровского ума, столь же глубокой и настоятельной, как и его ощущение греховности. Было бы абсурдно отрицать, что монашество обеспечивало полное и окончательное духовное убежище тысячам благочестивых душ во всякую эпоху. Но, как правило, они были склонны к созерцательности и не задавали вопросов. Лютер же был, конечно, не таков. Разум его был не менее активен, чем его нравственность. Потребность в философской теории процесса, посредством которого происходит примирение с Богом, той теории, которая могла бы удовлетворить его разум, была для него столь же настоятельна, как и потребность в самом примирении, и обе были невозможны друг без друга.
Сильные богословские или философские склонности Лютера, эта потребность в разумном объяснении, прежде чем его душа могла бы успокоиться, является одним из важных моментов начала Реформации и одной из главных характеристик протестантизма, пока продолжалось прямое влияние эпохи Реформации. По взгляду Лютера это было сочетание двух элементов — острого чувства вины и потребности в разумной теории, объясняющей, как получить помощь, которое и привело его к первому, совершенно неосознанному шагу в его бунте против господствующей церковной системы. Если бы существовал только один элемент из двух, Лютер мог бы удовольствоваться сложившимся положением. Но когда под тяжким духовным бременем, которое испытывал он, Лютер обратился со всей мощью своего острого анализа к общепринятой доктрине действенности труда, награды, приобретаемой заслугами, она не смогла удовлетворить его разум, хотя он проверял ее в подлинно аскетическом духе. Ему казалось абсурдным, что какие-либо его действия могут повлиять на устранение его вины в глазах Бога. Чтобы найти чувство прощения, на котором он мог бы успокоиться, он должен был найти в каком-то источнике объяснение такого способа спасения, который отличался бы от общепризнанного, который делал бы меньший акцент на делах человека и больший — на божественном вмешательстве.
Видимо, из этого состояния сомнений и трудности Лютер выходил через долгие и тяжелые переживания, выискивая мельчайшие намеки на помощь в разнообразных источниках — у Штаупица
[163], викария его ордена, из трудов святого Бернарда и Жерсона и, может, у людей, не прославившихся в истории. С самого начала своей монашеской жизни он самым серьезным образом изучал Библию, как это предписывалось уставом его ордена, но, похоже, не нашел там удовлетворительного ответа на свои насущные вопросы, пока из какого-то внешнего источника или, может, из его собственного опыта до Лютера не дошло одно предположение, послужившее для него руководством в поисках. Когда из таких источников он взял идею об оправдании верой, о спасении как о свободном даре Бога, о прощении грехов как о прямом результате искупления, совершенного Христом и принятого непосредственной верой грешника, он нашел, что эта идея активно поддерживается Писанием, и легко превратил ее в логичную и систематическую теорию под влиянием своей интерпретации святых Августина и Павла. Лютер немного читал Августина, когда столкнулся с идеей оправдания верой, но она рассматривалась с точки зрения более позднего схоластического богословия, которое не соответствовало основному течению мысли Августина, и Лютер не сумел разглядеть ее значения. Теперь же, однако, он нашел ключ, и под влиянием нового взгляда на Августина теоретический аспект его веры быстро обрел систематическую форму, хотя и немного отличную от формы у его учителя, и Лютер сильнее уверился в том, что открыл истину. Он настолько проникся идеями великого теолога Запада, что смог распознать подложность труда о покаянии, который издавна приписывался Блаженному Августину, поскольку тот не совпадал с его системой.
Этот результат — формирование более ясной теории оправдания верой как надежный и удовлетворительный ответ на потребность в личном примирении с Богом, которую чувствовал он, был первым шагом в Реформации, великим шагом в подготовке вождя к тому, чтобы возглавить движение, когда возникнет кризис, который потребует вождя. Этих результатов Лютер достиг лишь после того, как его перевели в Виттенбергский университет, но они к тому времени уже успели оформиться и вошли в его университетское преподавание, прежде чем он обратил особое внимание на их связь с тогдашним учением об индульгенциях.
