Феодализм — это форма политической организации, которая позволяет государству разделяться на мельчайшие осколки, практически не зависимые друг от друга, и государства без полного уничтожения его самого, хотя, казалось бы, он должен угрожать крахом любому общему правительству.
Когда мы оглядываемся на фактическое положение дел в феодальном государстве, на его анархию и неразбериху, нам трудно понять, как распад мог пойти еще дальше или как разрушение власти государства могло быть еще более полным. И тем не менее есть огромная разница между обществом, которое отбросило все общие связи и фактически распалось на полностью изолированные части, и тем, в котором, каким бы раздробленным оно ни было на поверхностный взгляд, живая и всегда признаваемая теория сохраняет в памяти права и прерогативы центрального правительства и непрерывно утверждает, что все кусочки связаны между собой неразрывными узами союза.
Именно это и сделал феодализм. Это было устройство, которое подходило для грубых и варварских времен, благодаря которому передовая политическая организация, принадлежавшая к более упорядоченной цивилизации, смогла пережить эти времена, не погибнув, хотя и не подходила для них и, скорее всего, потерпела бы крах, если была бы вынуждена справляться с трудностями собственными силами. Этим я не намерен утверждать, будто такая система идеально подходит для достижения этого результата или что ее невозможно осуществить за более короткий срок или с меньшими средствами, каким-то иным способом, но я имею в виду лишь то, что именно это она и совершила исторически, а еще, может, что общая история мира показывает, что в подобных случаях это естественный образ действия.
Слова Гегеля, что феодальная система была протестом варварства против варварства, и Анри Мартена, что феодализм скрывал на своей груди оружие, которым однажды сам будет поражен, невероятно точны
[86]. Она сохранила теорию государства с королем во главе, обладающим почти абсолютными правами и прерогативами.
И это никогда полностью не сводилось к условию простой теории; короли, видимо, даже в худшие времена никогда не признавали претензий на независимость, которые предъявляли крупнейшие дворяне, и многие обстоятельства — несчастный случай, соперничество одного барона с другим, вымирание династии, спор между вассалом и сеньором — предоставляли возможности для вмешательства, которыми пользовались даже самые слабые короли и таким образом добавляли к теории нечто от реальности. Когда мы говорим уже о самом полном признания королями феодальных законов и привилегий в XIII веке, мы говорим уже о времени, когда они всерьез подрывали феодальную власть
[87]. Восстановление центральной власти было всего лишь процессом реального осуществления прерогатив, существование которых феодализм продолжал признавать, хотя и не позволял им действовать. Это была просто успешная попытка превратить теории в факты.
Феодализм едва достиг своего зенита и вовлек все общество в свои формы, когда сложились преобладающие условия, которые позволили создать общее правительство для всего государства, а также сделать так, чтобы его силу чувствовали и уважали даже в самых отдаленных местах.
В тот момент, когда эти условия возникли, феодализм как политическая система и заменитель центрального правительства пошел на спад. Как когда-то все сошлось воедино, чтобы создать его, когда это было необходимо, так и теперь, когда его работа была выполнена, все сошлось, чтобы разрушить его. История его падения — это история формирования современных наций.
Глава 9
Империя и папство
В то время, когда феодальная система находилась в своем зените, то есть в годы полной раздробленности и местной независимости, и когда универсальное и общее почти не имело власти, в умах многих людей прочно закрепились две теории настолько общего и всеобъемлющего характера, что, казалось, они не могли существовать в такое время. И все же некоторые придерживались их сознательно, а бессознательно — почти все. Это были теории святой католической церкви и Священной Римской империи.
Как мы видели, эти теории основывались на идеях, выросших в языческом Риме — идеях божественно установленной, вечной и всеобщей империи. Эти идеи переняли христиане. Мы находим их следы у христианских авторов с первой половины III века. В них они нашли толкование пророчеств Ветхого Завета. Но они и изменили эти идеи в соответствии с новой точкой зрения, с которой рассматривали их. Для христианина политический труд Рима не был его великим свершением — не конечной целью, ради которой он был основан. Его великое свершение заключалось в установлении христианства. Бог позволил возникнуть всеобщей и вечной политической империи Рима, чтобы в ней могла сформироваться всеобщая церковь, настоящий град Божий Блаженного Августина.
Таким образом, в плане Бога для истории были эти две окончательные организации, которые различались сферами действия — всеобщая политическая организация и всеобщая религиозная организация. Первая была фактически осуществлена в Римской империи; вторая — в католической церкви; и поскольку реальный ход истории благоприятствовал продолжению или возрождению империи и все более четкой и совершенной организации церковного правления, теории, которые они выражали, становились также все более оформленными и все прочнее воцарялись в умах людей. Казалось, они составляют вечный план Бога на историю, и эти две власти выступают представителями его власти в мире. Папа представлял Бога, был его наместником, его заместителем в религиозном господстве над человечеством, а император — в политическом.
Что касается церковной организации, то факты довольно близко соответствуют теории. Действительно существовала такая империя, охватившая если не весь христианский мир, то весь ортодоксальный христианский мир, что, с точки зрения того времени, было почти одним и тем же. Весь западный мир был объединен в одном великом религиозном государстве с единым главой. Другая же часть теории не так хорошо соответствовала фактам. Политическая империя имела авторитет только в Германии и Италии, правда, претендовала на гораздо большую власть, и хотя эти претензии в какой-то степени признавались и за пределами этих стран, в основном носили лишь теоретический характер. В обоих случаях, безусловно, были достаточно сильные основания, чтобы честолюбивый человек, стоящий во главе той или иной из этих организаций, стремился и пытался добиться более широкого осуществления этой теории.
