Эти догматические и церковные системы вырастают из потребностей человеческой природы. Разум не может не искать философских объяснений знакомым фактам, и группа людей, находящихся под влиянием одних и тех же желаний и мотивов, не может не организоваться таким образом, который кажется им самым естественным. Но ни догматическая, ни церковная система любого времени и места не равны христианству. Причины, создавшие одну, не те, что создали другую, и на один комплекс причин нельзя возлагать ответственность за результаты, последовавшие из другого. Это различие настолько важно, что не может быть никаких заслуживающих доверия рассуждений о христианской истории, если они не принимают его во внимание; причины и следствия неразрывно переплетаются друг с другом, и итогом часто становятся ненужные ошибочные и ожесточенные споры.
Можно сказать, это избитые истины для современного религиозного мышления, но в исторических исследованиях и сочинениях ими так часто пренебрегали, что следует их подчеркнуть, даже рискуя повториться.
Что касается прямых причин, которые способствовали уже проявившейся в церкви тенденции к монархическому устройству, то самые сильные и действенные можно разделить на две группы: перемены, произошедшие в популярном понимании самого христианства, и влияние Рима.
В течение первых двух веков христианство, сравнительно, оставалось простой и духовной религией своих первых дней. Были сделаны две очень серьезные попытки изменить его характер, но безуспешно. Одной из них была попытка объединить его со старой еврейской системой, и если не принудить неиудея-христианина стать почти иудеем, то по крайней мере заставить христианство принять некоторые характерные формы и понятия иудаизма. Признаки этой борьбы между новым и старым можно увидеть в Новом Завете. Другой была попытка навязать христианству некоторые идеи восточной философии о природе сверхъестественного и устройстве Вселенной. Она породила ересь, известную как гностицизм, и привела к долгому и суровому соперничеству, закончившемуся, как и предыдущая борьба, сохранением всех существенных моментов раннего христианства.
Тем временем с самого незаметного начала первых дней развивалась богословская система и ритуалы. В обоих этих аспектах две первые попытки изменить характер христианства сыграли большую роль. Каждая ересь, достаточно сильная для сопротивления, решительно повлияла на развитие богословия, принуждая его к большей определенности вероучения и ясности утверждений.
Однако самой мощной силой, превратившей скудный теологический запас примитивных документов в обширную и сложную догматическую систему, была греческая философия. Мыслительные склонности греков не позволили им остановиться на нескольких простых фактах, которым учило христианство. В каждом мыслящем разуме они поднимают вопросы, которые они не могли не попытаться решить, и в этом труде на помощь себе они призвали свой философский гений и уже сформированную философию. К моменту обращения Константина эта теологическая система уже приобрела широкий масштаб, и уже шло обсуждение некоторых ее самых сложных вопросов.
Но, несмотря на все эти атаки на христианскую религию и дополнения к ней из внешних источников, она до середины III века оставалась практически без изменений. В нее приходили люди, не считаясь с трудностями и опасностями, потому что она отвечала на их религиозные потребности, и ее власть над ними была властью духовной веры.
Но христианская церковь начала быстро разрастаться, и ее социальное положение улучшилось, когда священники и епископы стали занимать влиятельные и властные позиции и управлять значительными финансовыми потоками, тогда люди стали приходить в нее и по другим мотивам, кроме убеждения, потому что это было модно или потому, что она предлагала заманчивые возможности для честолюбцев. Когда христианство стало религией двора и государства, эта тенденция значительно усилилась. Массы людей стали считаться христианами, не понимая, что это такое, принося с собой грубые религиозные концепции и привычки язычества, не способные понять духовные истины христианства, не участвуя во внутренней духовной жизни христианина.
Результат можно было легко предсказать. Никакая система, религиозная, политическая или философская, не способна пережить вторжение столь чуждого материала, не совпадающего с ее фундаментальными принципами, без серьезных потерь. Христианство неизбежно должно было опуститься до уровня язычества. В любых обстоятельствах нелегко сохранять живое восприятие высших духовных истин внутри человеческой массы. В такой же ситуации это было совершенно невозможно, и хотя, может, лучшие духовные люди никогда не теряли этих истин из виду, они постепенно уходили из религиозного сознания народа, а на их место приходило нечто более понятное и отвечающее более низким религиозным потребностям.
Пожалуй, самой яркой иллюстрацией этого процесса объязычивания является введение культа святых. Язычнику, воспитанному в политеистических представлениях, со своим божеством на каждую сферу жизни, было трудно понять христианскую монотеистическую идею. Единый Бог казался ему далеким и холодным, труднодоступным для молитв обычного человека. Ему нужно было поставить между собой и Богом более близкие и более человечные божества рангом ниже, знакомые ему по прежней религии, до которых ему было легче достучаться. Так появился христианский политеизм, который иногда ставил какого-то святого человека из прошлого на пьедестал языческого божества и приписывал ему особое покровительство над теми же занятиями или местностью, а иногда, как мы теперь уже можем видеть, превращая само языческое божество в христианского святого.
Этот процесс, безусловно, сопровождался общей варваризацией римского общества, которая происходила в то же время и проявилась в языке, искусстве, военной тактике, да и почти во всех сферах жизни; а христианство она затронула главным образом через массу по существу не христианизированного материала, пришедшего в церковь. Получившийся в результате продукт, несомненно, оказал невероятно возвышающий и очищающий эффект на язычество империи. Истины, которые проповедовались через него и оставались в памяти благодаря ему, были намного выше и лучше всего, что было в прежней системе. Он, пожалуй, показал единственно возможную дорогу, по которой людские массы могли прийти к пониманию более совершенных идей, которым они должны были научиться, и у католической церкви есть некоторое оправдание для весьма схожего образа действий, который она приняла более сознательно в последующие времена при обращении в христианство языческих народов. Но, несмотря на все это, процесс обозначил весьма решительный поворот к более низкому уровню в народном понимании христианства.
Однако, хотя введение культа святых ярко иллюстрирует это объязычивание христианства, другой его результат был гораздо более важным в развитии устройства церкви, и это то, что называют экстернализацией христианства — его превращение из религии духовного в религию внешнего.
На место внутренней духовной жизни как определяющей характеристики христианина все больше и больше, по мере того как духовный аспект отходил на задний план, вставали формы, убеждения и принадлежность к зримой церкви. Если кто-то принимал теологию церкви, выполнял ее положения и регулярно ходил в какую-то из местных ортодоксальных церквей, он был христианином. Если он отказывался принять какой-то богословский момент и изгонялся из церкви или если по какой-то причине отсутствовал в пределах ее видимого круга, значит, он не был христианином независимо от своей конфессии
[69]. Такую проверку было намного легче понять и применить, нежели прежние духовные концепции.
