Чтобы доказать свою правоту, Ангелина сообщила, что у епископа на левом бедре большая родинка. Немедленно был вызван епископский банщик, который подтвердил наличие родинки. И наступила тишина, ведь до слов банщика многие еще надеялись на оправдание Феофана.
Феофан же молчал и молился.
Против тебя, о епископе, выдвинуты тяжкие обвинения и весомые свидетельства, сказал Константин. Чем ты на них возразишь?
Возражу не я, но младенец, ответил Феофан, и в толпе раздался смех.
Боюсь, что его свидетельство будет не всем понятно, предположил князь Константин, который не смеялся. Будет понятно лишь тем, кому от роду две недели.
Но старец подошел к младенцу и воззвал к нему громким голосом:
Во имя Сына Божия Иисуса Христа скажи мне, мой ли ты сын.
И младенец ответил ему внятной речью:
Нет, епископе, я не твой сын.
Так была явлена невиновность епископа Феофана. Когда же его попросили узнать у младенца, кто его отец, Феофан сказал, что для этого можно не обращаться к младенцу, но достаточно спросить у Ангелины.
Парфений
Говорят, Константин поспешил прекратить дознание. Это обстоятельство породило слухи о причастности князя если не к зачатию ребенка, то к обвинению епископа. Мотивом такого поступка могло стать несогласие Феофана с походом Константина на Юг, и тогда речь шла бы о мести.
Не исключено, однако, что месть была здесь ни при чем и причины были чисто прагматические: князю попросту не хотелось, чтобы столкновения власти светской с властью духовной повторялись в дальнейшем – недаром хронист упоминает о доверительной беседе, от которой мужественно отказался Феофан. В этом случае следует предположить, что уже тогда новый поход не казался Константину чем-то невозможным.
В лето пятьдесят пятое Константина была великая сушь. И засеянные поля не дали всходов, а что и взошло, выгорело под лучами палящего солнца. Начались также лесные пожары, особенно в южной оконечности Острова, где обычны сильные ветра с моря. Дым несло в глубь Острова, так что в некоторые дни он стоял сплошной пеленой, скрывая солнце.
Таких пожаров не помнил никто, сколько хватало памяти живущих, да и предания о подобном не упоминали. Достойным удивления было еще то, что пожары двигались вдоль береговой линии с севера на юг, так, будто кто-то поджигал там Лес, но мысли о поджогах никто не допускал, ибо в час всеобщего горения кому, спрашивается, пришло бы в голову что-то еще и поджигать? В необычном движении пожара видели сознательную силу того, кто от века воюет с родом человеческим, а потому обратились к епископу Феофану.
Епископ же сказал:
Нет надобности, чада, искать в областях потусторонних, поскольку дурные желания рождаются и в сердцах человеков. Князь ли мира сего или, допустим, просто князь всему виной, меня это очень беспокоит. Поделюсь своими опасениями со святым Архангелом Михаилом.
Отчего с Архангелом Михаилом, удивились пришедшие, ему ведь ты молился в послевоенное время о сохранении мира, тогда как сейчас нужно остановить пожар?
Я пытаюсь остановить худший пожар, ответил старец, а нынешнее время предлагаю считать предвоенным.
Оставшись один, Феофан встал на молитву.
Через десять месяцев явился ему ангел, прежде им виденный, и сказал:
Я послан сообщить тебе, что путь к войне уже прожжен – в Лесу, ну и, конечно, в сердцах человеков. Тебе же будет явлена милость, и выразится она единственно в том, что войны ты уже не увидишь. Так позаботься же, Феофане, о гробе для тела твоего, потому что о душе бессмертной ты заботился всю жизнь.
И, услышав это, Феофан заплакал. Не потому, что боялся умереть, но от боли за свой народ. С того дня он взялся за изготовление гроба. Поскольку делал его из дуба, дерева твердого, работа подвигалась не быстро, но епископ и не торопился.
Спустя два года, когда ложе гроба было закончено, Феофан стал использовать его для ночного сна. За те месяцы, что он работал над крышкой, ему удалось выровнять те места ложа, которые доставляли неудобство. Спать в гробу владыке понравилось, и сны его там были светлы.
Снилось ему по преимуществу детство, проведенное у моря, ибо он родился в семье рыбака. Краски и запахи были до того свежи, что иногда заставляли его просыпаться, и тогда он снова спешил заснуть, потому что явленное ему в снах было притягательно. Он рассказывал, что видел лазурное море на рассвете, а случалось, слышал запах смолы, которой отец покрывал лодку. Как в детстве, отталкивался от берега и, сложив весла, ложился на просоленные сети и смотрел в небо, и лодку покачивало, и небо ему казалось морем, а море – небом. И тогда свой гроб он начал называть лодкой, утверждая, что всякую ночь отправляется в плаванье.
Однажды утром Феофан не покинул своей кельи. Войти же к нему не смели, но стояли молча, пока не привели старца Авксентия, ста четырех неполных лет, не стареющего и не умирающего. Он вошел к епископу и, проведя у него некое время, появился с улыбкой на устах.
Сказал:
Мореплаватель Божий Феофан в ночь сию заплыл за окоем, откуда плавающим и путешествующим обыкновенно нет возврата.
Еще сказал:
Несомый дружественным течением, епископ Феофан желает вам здравствовать.
Парфений
Описание пятьдесят пятого года княжения Константина примечательно в первую очередь тем, что История Острова переходит в руки другого хрониста. Это следует не из перемены стиля (у всех хронистов он примерно одинаков, за исключением, пожалуй, Прокопия Гугнивого) – просто ряд источников под этим годом сообщает о смерти Никона Историка.
О Никоне нам почти ничего не известно. От него осталось только имя, и это еще не худший случай: от множества других историков не остается даже имен. Средневековые авторы обычно анонимны, поскольку представляли не личный свой взгляд, а общий, одухотворенный верой. Точнее, общий взгляд, бывший одновременно и личным.
В отличие от нас, людей, так сказать, старой формации, человеку Нового времени трудно понять, как это возможно. Всё дело в том, что в центре средневекового мира был Бог, а в центре нынешнего – человек. Бог один для всех, и потому взгляд Средневековья – это взгляд сверху, ведь только сверху можно охватить всех. Он отражает единственного Бога, и оттого тоже единственный. Сейчас же, когда в центре мира человек, взглядов много – как людей.
В лето шестидесятое светлейшего князя Константина по грехам нашим великая сушь продолжалась.
В то же лето Епископом Острова был поставлен Афанасий.
В лето шестьдесят первое Константиново опять не было урожая вследствие великой суши. Поскольку съестные припасы, по обыкновению, хранились в северной части Острова, первыми их нехватку ощутили жители южной части. И тогда епископ Афанасий призвал князя послать на Юг часть малую от хранившегося зерна, чтобы живущие там люди не умерли.
