Вы есть интересный продукт Средневековья, сказали мне профессора, но влияние ваше на неокрепшие умы нестерпимо. И вследствие этого вы изгоняетесь из Университета.
На мою защиту встала княгиня Ксения, простершая надо мной свою правящую десницу и заставившая почтенных оппонентов смириться с моим присутствием. Это и неудивительно, поскольку и она, и ее благоверный супруг также являются продуктом Средневековья, так как же ей было за меня не вступиться?
Я же, не говоря никому ни слова, собрал свои вещи и поздней ночью отбыл в Монастырь.
Княжеская чета попыталась примирить нас с профессорами и собрала противостоящие стороны у себя во Дворце. Чтобы не множить бесполезные споры, я сразу же сказал, что отказываюсь строить причинно-следственные цепочки, которые ведь каждый строит в соответствии со своими склонностями и задачами.
Где, спросил я, в этих цепочках противоборствие Добра и Зла, которое и яляется движущей силой истории?
Сказал:
Я, многогрешный Иларий, ухожу из Университета по своей свободной воле и возвращаюсь в Монастырь, чтобы продолжить описание истории надлежащим образом.
Я объяснил, что это занятие, которому предаюсь уже длительное время, мне более свойственно. Что монашеское облачение мне ближе профессорской мантии. Я испросил у Их Светлейших Высочеств благословения на дальнейшее продолжение истории и, получив его, поклонился им в пояс.
Князья обняли меня и сказали:
Возлюбленный брате Иларие, продолжай вести историю по склонности своего сердца и без причинно-следственных цепочек. Добро и Зло, в отличие от причин и следствий, более очевидны.
Я же, перед тем как уйти, напомнил присутствующим о пророчестве Агафона Впередсмотрящего, сказав, что единственным моим советом профессорам будет искать его, потому что его обнаружение многое в истории объяснит.
Профессора же улыбались, а некоторые даже и смеялись, но князь Парфений приказал им прекратить этот смех. Проходя через залу, я услышал чей-то голос, сказавший, что в моем лице уходит старая история и что они, профессора, почитают за долг создать новую историю.
Я же, обернув лицо свое на голос, ответил, что история никуда не уходит, и зацепился краем облачения за стол, и послышался треск материи. Се раздрася облачение мое, мелькнуло в голове, и ничего доброго это не предвещало.
Ксения
Мы в Париже. Стоит ли объяснять, что Жан-Мари нас уговорил. Убеждение – это, по-моему, главный его дар.
Строго говоря, уговаривать нас было не нужно: мы очень хотели в Париж. Жизнь сложилась так, что там мы никогда не были, да и на Большую землю приезжали всего пару раз – для переговоров. Раньше вообще ездили не много, такие были времена. О Париже мы читали, потом видели его на открытках, еще позже – по телевизору. Он жил в нашем сознании как прекрасная мечта, но так и не было ясно до конца, существует ли такой город на самом деле.
Существует. Мы сидим в кафе на Больших бульварах. На террасе, лицом к бульвару – это зрительские места.
Нас фотографируют. Слева направо: опекающий нас месье Бенар, Парфений и я. Месье Бенар отвечает за нас головой, так ему при всех сказал Леклер. Месье Бенар просит нас называть его Домиником.
Сквозь платаны пробивается майское солнце, его блики дрожат на наших лицах. Где-то вверху хлопают края тента. Легкий матерчатый звук. Матерчатый и бордовый. Смешивается с золотым – рекламная растяжка через весь бульвар: сокровища Тутанхамона.
Доминик заказал нам кофе и круассаны. Воду. Я попросила принести также бумагу и ручку. Они беседуют, я пишу. Если не буду писать, то умру от избытка чувств. Время от времени бросаю взгляды на прохожих. Они не торопятся.
Идеальный ритм – без спешки, но и без ленивого замедления. Не выпадать из него мы можем уже только сидя. Время, когда бы и мы могли неспешно идти по тротуару, прошло. Жаль. Надо было, наверное, уехать с Острова сюда и ходить так же, как они, – с рюкзаком на плече, небрежно откидывая челку, улыбаясь своим мыслям. На Острове ходят по-другому.
Несколько человек попросили у нас автографы: о нашем приезде здесь знают все. Но ажиотажа при этом не наблюдается. Их удивляет наш возраст, их вообще удивляет древность. Мне симпатичен их вежливый интерес. Мы – как часть того, что Париж предлагает в мае, что-то из области Тутанхамона.
Вспомнила об Иларии и его несгибаемом противостоянии профессорам. Вчера в гостинице перед сном читали вслух его причудливый об этом рассказ. Плакали.
Иларий умер семьдесят с лишним лет назад. Он никогда не видел Парижа – странная, почти забавная мысль. Она могла прийти мне в голову только здесь. Интересно, повлияло ли бы это на его замечательный стиль? Думаю, что нет.
Без него одиноко.
В лето восемнадцатое правления благочестивой Ксении возобновились демонстрации. Ни Библиотека, ни Университет, ни даже трамвай не смогли улучшить нравов населения, как это могло показаться первое время. Борьба за новую жизнь продолжалась, только теперь неведомая эта жизнь всё чаще называлась лучшей. Как-то незаметно одно слово заменило другое, но если бы кто спросил человека на улице, почему новое – лучшее, тот бы не ответил.
Страсть к переменам объединила всех, от мастеровых до университетских профессоров. Демонстрации становились всё многолюднее, и если прежде стража могла противостоять людской стихии, то ныне она уже не пыталась этого делать. Княгиня Ксения оказалась словно бы в западне. Посещая в те скорбные дни Монастырь, она сказала мне:
Если я прикажу войскам оттеснить толпу от Дворца, то начнется война. Если же буду бездействовать, всё кончится переворотом.
Касьян с борцами ждали от власти решительных действий. Они приближали эти действия тем, что бросали камни в окна Дворца и многих иных зданий, где помещалась островная власть. Повторялось всё то, что происходило восемнадцать лет назад, с одной лишь разницей: события имели больший размах, и действия были яростнее.
На одну из демонстраций, которая проходила у городских ворот, пришел владыка Геронтий, епископ Острова. Ветхий телесно, но крепкий душою, владыка встал на высокий плоский камень у ворот и обратился к толпе.
Сказал:
Ненависть в стране перешла все мыслимые пределы.
Люди, вначале не слушавшие епископа и даже освистывавшие его, через малое время стали стихать.
Еще сказал:
Верьте мне, чада, что на ненависти не построить ничего доброго, ибо ненависть зыбка, как песок, и всё стоя́щее на ней рассыпается.
И с каждой минутой голос его креп, и сочувствие людей к сказанному также крепло, потому что все понимали правоту Геронтия. Казалось, что стоявший на камне епископ закрывал ворота туда, откуда уже не было возврата. Конечно, это была только видимость, поскольку городской стены уже не существовало, а от ворот оставалась лишь груда камней. Многие, однако, явственно видели, как огромные створки вновь повисли на своих петлях и, следуя движению епископской руки, начали медленно закрываться.
