По храму пронесся общий вздох, в котором прозвучало и слово нет. Его громким шепотом произнес князь Аверкий, дядя невесты по отцу. Приблизившись сзади к Ксении, он гневно вращал глазами и продолжал повторять свое нет так, будто он и был невестой.
Или да, прошипел, подумав, дядя. Главное, что-то отвечай.
В то же мгновение из-под купола сорвалось несколько летучих мышей. Пролетев над стоявшими, они исчезли в притворе. Это показалось всем недобрым знаком, и по храму пронесся второй вздох. И брови многих были подняты в недоумении и тревоге, один лишь епископ оставался спокоен. Он вторично вопросил об обещании иному жениху, будь тот островитянин или житель Большой земли. И тогда невеста сказала тихо:
Нет.
И в храме раздался третий вздох, который был вздохом облегчения.
По выходе из церкви дядя Ксении осведомился у епископа, отчего летали голуби и мыши, а главное – что сим знаменовали. Феопемпт же, посмотрев на дядю, улыбнулся.
Сказал:
А ничего не знаменовали. Просто летали.
Подивившись легкомыслию ответа, князь Аверкий возразил:
Они летали вне храма и внутри, а это не может не быть знамением.
Вышеозначенным тварям Божиим, отвечал епископ, свойственно летать, как тебе ходить. Ты вот, скажем, ходил по храму, но знаменовал ли собою что?
Были в тот день и иные случаи с животными. В честь всенародных торжеств привезли говорящего кота, который, мяукая, открывал и закрывал рот, так что даже слышались отдельные фразы. И многие тому удивлялись, хотя иные утверждали, что животное больше мяукает, чем говорит, ведь разные люди понимали сказанное им по-разному. Когда же при упоминании Парфения и Ксении кот произнес совет да любовь, в силе его слова уверились самые недоверчивые.
Поддерживаемый населением, кот начал произносить приличествующие случаю пословицы. Где лад, там и клад. Не мил и свет, когда милого нет. Поколебавшись, он добавил: Влюбился – как мышь в короб ввалился. После того, однако, как слушатели поднесли выступающему настой из корня валерианы, из уст его стали раздаваться некие непраздничные вещи.
Помрачнев, кот промурлыкал: Без меня меня женили – я на мельницу ходил, еще же: Любовь зла – полюбишь и козла, а также и иные неподобающие выражения. Когда всё это было оглашено, кота начали спешно уводить, ибо, подобно людям, животные в опьянении не отдают себе отчета в сказанном и способны нанести тяжкие оскорбления окружающим.
Парфения же и Ксению всем миром проводили в супружескую спальню, украшенную цветами и травами, благоухание которых распространилось на весь Остров. Утонув в дивном этом запахе, население Острова славило соединение в браке двух боголюбивых сердец.
В тот вечер было устроено великое пиршество для всех. И вечер перешел в ночь, и все были счастливы, поскольку венчание Парфения и Ксении скрепляло союз двух династий, что давало надежду на долгий и прочный мир.
И было забито пятьсот баранов, иные же говорят о тысяче, и четыреста свиней, и без числа разной птицы. С Побережья же привезли двадцать телег рыбы, которой так богато наше Море. И всё это жарилось на улицах, и раскладывалось на столах, которые сколачивались здесь же. По столам расставлялись также кувшины с вином, изготовленным из сладчайшего островного винограда. И не было тех, кто тогда не пировал бы и не радовался общей радостью, благословляя Парфения и Ксению.
Утром следующего дня у дверей княжеской опочивальни новобрачных ждали родные и островная знать. Супруги вышли поздно, и все поняли, что ночь была бессонной, и возрадовались. Когда же вслед за супругами была вынесена простыня, алая от крови, все уверились в невинности Ксении, каковая (невинность) и прежде ни у кого не вызывала сомнений. Зная великое ее благочестие и ангельскую чистоту, иные сомневались даже в самой возможности соединения, в согласии с человеческим естеством, девы с мужем.
Князь Гавриил умер через шесть лет, в двадцать пятое лето своего правления. И трудно теперь понять, было ли явление змея знамением его смерти, поскольку и независимо от змея должен же был он когда-то умереть. Твердо можно лишь сказать, что светлейший князь умер. С ним кончилась многолетняя эпоха регентства, и об этом было объявлено уже в самый день его смерти.
Парфений
Оставшись в спальне вдвоем, мы сидели рядом на огромном брачном ложе. С улицы доносились крики празднующих, но тишина в спальне была от этого только пронзительнее. Ни Ксения, ни я ее не нарушали.
Где-то там, внизу, ходили с факелами, и по потолку метались багровые отблески. Они лишь подчеркивали полумрак спальни. Нам был оставлен всего один тусклый светильник – так, чтобы мы видели только контуры предметов, но не смущались бы видом нашей наготы. Слово нагота стучало у меня в ушах метрономом, и этот ритм отзывался в теле сладкими волнами. Нагота. На-го-та.
Мы сидели одетыми. Я положил руку на плечо Ксении. Оно дрогнуло. Даже сквозь плотную ткань платья ощущалось его тепло. И хрупкость. И нагота.
Ксения
Парфений положил мне руку на плечо. Его рука дрожала. Я испытывала к нему жгучую нежность. И жалость. Осторожно сняла его руку со своего плеча. Коснулась его пальцев губами. Сказала:
– Не надо.
Потом мы долго сидели молча. Он спросил:
– Я тебе неприятен?
И я открыла ему, что избрала другого Жениха. Что служанка Фотинья принесет мне накидку, скрывающую лицо, и выведет из Дворца. На улице нас будет ждать закрытая повозка.
Я была готова к его гневу, запрету, даже к побоям была готова. Этого не произошло. Он просто заплакал.
А потом спросил, что же теперь будет с Островом, мир на котором, по предсказанию Агафона, зависел от нашего венчания. Я хотела ответить, что, помня о пророчестве, решила сначала венчаться, а потом уйти. Но после его вопроса я уже не знала, правильный ли это ответ.
Парфений
Она сняла мою руку со своего плеча и встала.
Я подумал, что ей невыносимы мои прикосновения, и всё во мне оборвалось. Оттого, что улица ликовала, мне становилось еще тяжелее. И даже в спальне пахло жареным мясом.
Откуда-то из угла Ксения вынесла дорожный мешок. Сказала, что должна меня покинуть.
– Как ты меня покинешь, – спросил я, – ведь ты жена моя?
Она впервые посмотрела мне в глаза:
– Я невеста Христова, и Он ждет меня в монастыре. Ты же меня прости.
Я хотел что-то сказать, но у меня перехватило горло, потому что она была моей великой любовью. Молчал и чувствовал, как по щекам моим текут слёзы. А Ксения их вытирала. Не знаю, сколько мы так стояли, потому что от горя я утратил чувство времени. Словно сквозь сон видел, как вошла ее служанка Фотинья, как надевала на нее черную накидку.
Когда Ксения подошла к двери, я напомнил ей о предсказании Агафона. Я уже не надеялся ее удержать, просто спросил, как мне быть.
