Певец Юстина и Гликерии казался прирожденным болтуном – в той, разумеется, степени, в какой это было достижимо в его положении. Вообще говоря, считалось, что на языке у него то же, что и на уме, а поскольку язык не был сильным местом Прокопия, как-то уж так это переносилось и на его ум.
Между тем, Прокопий был не так уж бесхитростен. Собрав бессвязные высказывания безъязыкого, Мелетий восстановил ход событий – так, собрав осыпавшиеся камешки, восстанавливают мозаику. Он понял, что покойный не только изъял лист из рукописи, но и отправил его куда-то на Большую землю.
Не понимал Мелетий, по его словам, лишь того, зачем Прокопий делал те опасные намеки, которые при определенном стечении обстоятельств могли его разоблачить. Можно лишь предполагать, что для него это было игрой, тем более захватывающей, чем ближе он подходил к саморазоблачению. Это щекотало Прокопию нервы – так же, вероятно, как и Истинная история, которую он писал одновременно с неистинной. Чем дольше мы с Ксенией живем, тем больше удивляемся тому, как истинное в мире переплетается с неистинным.
Таков был Прокопий Гугнивый, который слыл человеком с двумя языками, но не имел ни одного, ненавидел власть, но искал близости к ней, писал втайне, но рассказывал об этом, некогда был жив, но теперь мертв. С ним безвозвратно ушла часть нашей жизни, потому что никогда его больше не будет.
Ксения
Удивительнее же всего то, что мы всё еще живем. Сейчас – в дачном доме, куда перебрались на лето. По вечерам гуляем вдоль опустевших пляжей.
Сегодня приезжал Филипп, издатель Истории Острова. В среднем раз в месяц Филипп приезжает нас подбадривать. Предлагает не ограничиваться имеющимися у нас комментариями к хронике и написать еще о чем-нибудь. О чем угодно.
Обещали подумать. Мы-то, собственно, и пишем, но это скорее личные заметки. Надо ли их публиковать?
Прощаясь, я показала Филиппу на скалу, напоминающую башню, – наверху подобие зубцов. Возле этой скалы я крикнула когда-то:
– Нож!
Когда мы с Парфением проходим мимо нее, я говорю шепотом:
– Нож!
И всякий раз Парфений резко поворачивается – не так, правда, резко, как тогда. В этой истории его больше всего удивляет мое замечание об x-образных ногах.
Во время нашей беседы с Филиппом из-за скалы вышла женщина. Именно с такими, да, ногами. Увидев, что мы на нее смотрим, помахала нам рукой. Парфений, рассматривая ее, прищурился.
– Вылитая тетушка Клавдия. Что-то их притягивает к этому месту.
Все мы помахали ей в ответ. Иногда мне кажется, что каждый новый век рождает одних и тех же людей. Или очень похожих.
Филипп позвонил по мобильному, и через минуту подъехала его машина. Сев на заднее сидение, он опять помахал – на этот раз нам. Все на удивление много махали в тот вечер. Когда его машина скрылась, мы с Парфением еще какое-то время стояли у автострады. Мимо нас проносились автомобили неведомых марок. К нам подошла женщина, стоявшая у скалы.
– Мы научились отличать грузовые машины от легковых, – сказал ей Парфений, – но почему-то это и стало нашим пределом. Марок выучить не можем.
– Возраст, – ответила женщина. – Такой у вас возраст, что как-то даже неудобно и называть.
Парфений опустил голову, как бы обидевшись. Когда поднял ее вновь, стало видно, что он улыбается.
Сказал:
– Мы чувствуем себя лет на сто двадцать. Не больше.
Глава шестая
Гавриил
Приступаю к записям не без трепета.
Мне, грешному Мелетию, св. Агафон Впередсмотрящий незадолго до своей смерти сказал:
Радуйся, ибо будешь описателем временных лет.
Я поклонился ему земным поклоном. Ответил:
Слава Создателю.
Он же сказал:
Сосредоточься, поскольку перо не дается человеку для праздности.
Я опять поклонился.
Еще раз он призвал меня, лежа на смертном одре:
Блюди, Мелетие, единство мимотекущего времени.
Я обещал, и, хотя не вполне понимал, о чем идет речь, требование мне казалось оправданным.
В день смерти Прокопия Гугнивого назначили мне послушание описывать смену лет и событий. Свое назначение я осмысливал самым тщательным образом. Спрашивал себя, состоялось ли бы оно, не держи я голову Прокопия и не попадись через это на глаза епископу Филарету. Сам себе же и отвечал: состоялось бы, поскольку иначе для чего же наставлял меня Агафон?
По смерти Евстафия регентом при малолетнем Парфении был князь Гавриил, дядя князей Михаила и Евстафия. И хотя с малолетством в привычном понимании возраст Парфения давно не соединялся, все понимали, что малолетство – это всего лишь когда мало лет. Мало же и много суть понятия колеблющиеся. Одному мало сто лет, а другому и года много. Вопрошающим, когда же взойдут на престол обручившиеся, ответом было: во благовремении.
В лето первое правления Гавриила епископом был поставлен Феопемпт. При Филарете Церковь переживала непростое время, и Феопемпт вознамерился восстановить ее первоначальную красоту.
В лето пятое Гавриилово за грехи наши мгла стояла шесть недель, так что не было видно солнца, и дохли рыбы в воде, и птицы падали на землю, ибо не видели, куда им лететь.
В лето седьмое правления Гавриила некто на торгу вручил князю необычной величины яблоко, привезенное из Фригийской земли. Гавриил же, подивившись величине яблока, а также и красоте, подарил его супруге своей княгине Аркадии.
Аркадия, получив яблоко, вспомнила о сановнике Павлине, их с князем общем и бескорыстном друге. Павлин этот был болен, и Аркадия послала ему подарок князя, поскольку полагала, что большие яблоки приносят в болезни большую пользу.
Павлин же, как человек верноподданный, решил отдать примечательный фрукт своему князю и повелителю.
Узнав свой подарок, Гавриил призвал княгиню и спросил, где полученное ею яблоко. Аркадия же ответила, что она его съела. Грозя карами, земными и небесными, князь повторил свой вопрос и призвал супругу покаяться. Но та, обезумев от страха, продолжала настаивать на своем и даже поклялась на кресте, что не лжет. Когда же Гавриил показал ей яблоко, Аркадия упала на колени и рассказала, как всё было на самом деле. Поскольку веры ей уже не было, в тот же день Павлин был казнен.
Спустя недолгое время Аркадия попросила супруга отпустить ее в паломничество на Святую Землю, и он ей в том не препятствовал. В Иерусалиме она и умерла, оставив по себе память благочестивыми деяниями. Перед смертью княгиня исповедалась и причастилась, и стало ясно, что супругу своему всегда она оставалась верна.
В лето пятнадцатое своего правления Гавриил вспомнил о Павлине и горько сожалел о его кончине, ибо Павлин был другом его детства. Князь пожаловался окружающим на то, как жестоко поступает с ним судьба, отнимая близких людей, и не было никого, кто бы с этим не согласился.
