Амвросия приговорили было к смерти, но ответом на приговор стала буря негодования, немедленно поднявшаяся на площади. Видевший свой народ таким впервые, Юстин поспешил приговор отменить, и это несколько людей успокоило.
Гликерия советовала ему казнить эпарха тайно, но князь побоялся действий бесповоротных, ибо понимал, что может настать день, когда толпа потребует предъявить живого эпарха. Амвросия на всякий случай не казнили. Вечером того же дня его ослепили и увезли на юг Острова. Дальнейшая судьба этого человека мне неизвестна.
Впоследствии же, исповедуясь на смертном одре перед братией монастыря, отец келарь признался, что, по тайному требованию Юстина, Княжескую Библию из монастыря вынес он, он же доставил ее во Дворец, а затем лжесвидетельствовал против эпарха.
Юстин и Гликерия, которых иначе как порождениями ехидны не назовешь, были, однако, омерзительны по-разному. Гликерия, как сказано, являлась воплощением похоти, Юстин же был охвачен страстью сребролюбия. Назначив себя верховным судьей Острова, он утверждал любое судебное решение, принятое на вверенной ему земле. Утверждал же только по получении мзды, отдавая предпочтение той из сторон, которая приносила больше денег. И было это всем удивительно и непонятно, поскольку не случалось еще такого на Острове, чтобы князь был мздоимцем.
А еще измыслил Юстин требовать у богатых людей деньги якобы на благие дела, обещая им, что на том свете получат обратно свою жертву сторицей. Нечто подобное действительно случилось с философом Евагрием в Александрии, и князь об этом узнал из принесенной мной рукописи. Рассказ ему так понравился, что он велел мне записать его на отдельном листе и, выбрав жертвователя (жертву?), зачитывал ему этот рассказ вслух, а затем требовал денег. Не знаю, все ли верили написанному, только пожертвовать не отказался никто.
Эти строки я пишу через несколько дней после великого пожара, в котором сгорели ненавистные всем Юстин и Гликерия. Говорят, что Дворец был подожжен в пяти местах, и в это легко поверить. Знаменательно, что сгорели они в своей спальне, где начался их греховный союз.
За три года до ужасной смерти Юстина и Гликерии произошел примечательный случай, который многие называли в шутку чудом Юстина о змие. Он описан мной в хронике по приказу самого Юстина. Ему, слабому умом, казалось, что этот случай ярко проявляет его мудрость. На самом деле он был олицетворением их с Гликерией правления.
Они были двуглавой змеей, которая выпила из Острова все соки: в тайнике за спальней были найдены многочисленные сундуки с золотыми монетами. Поверх одного из сундуков лежала Княжеская Библия, чудесным образом не тронутая огнем. Может, и грешно так говорить, но скажу: остается только радоваться, что, в отличие от змеи в кувшине, Юстин и Гликерия из своей могилы уже никогда не выползут.
Глава пятая
Евстафий
По смерти Юстина и Гликерии регентом при малолетнем Парфении стал младший брат Михаила и Юстина, благоверный князь Евстафий.
В первое лето Евстафия некие мореходы привезли в подарок князю невиданных рыб. Евстафий, желая на них посмотреть, пришел к мраморному водоему у Дворца, упал в воду и утонул. Общее же время его правления – три дня.
Парфений
Запись краткая, многословному стилю Прокопия Гугнивого вроде бы даже не соответствующая. С другой стороны – а много ли по такому случаю напишешь? Кто-то может сказать, что проще было совсем ничего не писать, что три дня правления не считаются, и – будет неправ. Дело здесь не в Евстафии и его трех днях: это и в самом деле не имеет никакого исторического значения.
Смысл отдельного упоминания Евстафиева правления в другом. Средневековье не выносило отсутствия звеньев в хронологической цепи. Любой цепи – будь то олимпиады, которыми датировались события в некоторых хрониках, будь то императоры или просто годы. Потерянные звенья нарушали целостность времени, которое организовывало мир Божий и предваряло вечность. Русские и ирландцы указывали даже пустые годы – те, что прошли без событий. Год такой-то: не произошло ничего. И бысть тишина.
Пустым годом Прокопия Гугнивого, не русского и даже не ирландца, была запись о трех днях всеми ныне забытого князя Евстафия. Да, текст, повторю, не по-прокопиевски лапидарен. Возможно, необычным стилем хронист хотел подчеркнуть необычность случившегося с князем: вышел, что называется, на рыб посмотреть… Рука – Прокопия, и это его запись.
Эта же рука в свое время записала пророчество св. Агафона. Предвидел ли Агафон судьбу продиктованного им текста? Если да, то почему диктовал его именно Прокопию – были ведь и другие писцы в монастыре? Иногда мне кажется, что, доверив пророчество Прокопию, Агафон хотел сделать его содержание до времени неизвестным. До того времени, когда оно станет необходимым и снова найдется. Поживем – увидим.
Однажды без всякого повода Ксения сказала мне, что пророчество найдется.
– Откуда ты знаешь? – спросил я.
– Чувствую.
Для меня это веский аргумент. То, что (пред)чувствует Ксения, обычно сбывается. Я привык к этому еще с детства.
Забавно, что в сообщении о новом регентстве я назван малолетним. Вообще говоря, нам с Ксенией было тогда лет по тридцать. Но у нас действительно было свое собственное время, так что по большому счету ошибки нет.
Это последняя запись Прокопия Гугнивого. Она сделана им в день смерти Евстафия, ставший днем и его смерти. Вероятно, радость Прокопия из-за гибели Юстина и Гликерии была столь велика, что сердце не выдержало.
Все дни после пожара он не ходил – летал. На вечернем же поминовении новопреставленного Евстафия вдруг схватился за сердце и грузно съехал по стене на пол. Стоявший рядом брат Мелетий подхватил его под руки, потащил к выходу, на воздух.
Мы были на той службе и вместе с несколькими монахами тоже поспешили наружу. Прокопий лежал на траве. Брат Мелетий поддерживал его голову, но немигающий взгляд Прокопия не оставлял надежды. Из открытых дверей раздавались обрывки песнопений. Мы же стояли потрясенные, потому что впервые видели смерть человека.
Через минуту вышел епископ Филарет. Внимательно посмотрев на лежащего, закрыл ему глаза. Большим и безымянным пальцами закрыл, движением уверенным и точным, словно всю жизнь только этим и занимался. Прочитав молитву, сказал Мелетию, что отныне он будет вместо покойного летописцем. Всё еще держа голову Прокопия, Мелетий наклонил свою: как благословит владыка.
Через месяц владыка был вынужден уйти, поскольку венчание Юстина и Гликерии не было ему прощено даже через годы. Владыка ушел, а благословение осталось, и никто его с Мелетия не снял.
Кстати, именно Мелетий установил, что из рукописи хроники изъято пророчество Агафона об Острове. Вначале он просто заметил сбивку в счете листов, а уж из бесед с братьями (он вел их целенаправленно) выяснил, что изъятым текстом было пророчество.
Прокопий нередко бросал загадочные фразы, что тексты порой пропадают, что не все пророчества доходят до адресатов, или, например, как полезны бывают пророчества, переданные противнику во благовремении. Разным людям Прокопий говорил разные вещи, и оттого подозрений в его отношении не возникало.
