Лу-Энн согласилась приехать, и он повесил трубку, невидящими глазами уставясь на темно-коричневую стену. Если бы он мог открыться, если бы мог обнаружить себя… для одной лишь Софи.
Но разумеется, он не может этого сделать. Софи просто не захочет встретиться с отцом — с человеком, официально осужденным как убийца и предатель. Если он осмелится подойти к ней, она бросится бежать, крича от ужаса, как и любая юная леди на ее месте. Узнай Софи, что отец жив, она будет слишком потрясена. Джейк ничуть не беспокоился о Сюзанне, и ему было наплевать на самого себя, но он ни за что на свете не хотел бы причинить боль Софи. Она для него самое дорогое существо в мире, она богата и устроена, и ей ни к чему сталкиваться с парией.
Софи отступала назад, пока не уперлась спиной в стену мастерской. С другого конца тускло освещенной комнаты на нее, сдержанно улыбаясь, смотрел Эдвард; и взгляд его, полный намека, соблазна, сексуальности — это был порочный взгляд. Эдвард смотрел на нее с холста.
Софи заметила, что вся съежилась, обхватив себя руками. Сквозь огромное окно мастерской она видела, что небо начало светлеть — к городу подбирался рассвет. В эту ночь Софи не сомкнула глаз. Она писала яростно, не останавливаясь ни на минуту, не отдыхая. И вот теперь Эдвард смотрел на нее дерзко, уверенно и удивительно живо. Софи медленно соскользнула по стене на пол.
Она была бесконечно измучена. Прижала дрожащие руки к губам, понимая, что это лучшая из ее работ. Эдвард шел с небрежной грацией, а за его спиной угадывались песок и небо; Эдвард шагал, засунув руки в карманы светлых брюк, его белый пиджак был расстегнут, галстук немного сбился на сторону, и он, чуть повернув голову, смотрел прямо на Софи. В отличие от жанровой картины с женщинами-иммигрантками Софи выбрала для этой работы необычную палитру, где преобладали ярко-синий и светло-желтый тона. Но так же, как в жанровой сценке, Софи оставила задний план нечетким, неопределенным. Зато фигура Эдварда была прописана детально, а лицо… лицо сразу западало в память.
Софи сжалась в комочек, подтянув колени к груди, и продолжала смотреть на портрет. Эдвард на холсте являл собой олицетворение броской элегантности, уверенной мужественности, беспечности и ума, притягательной сексуальности. Софи написала его таким, каким видела.
Он смотрел на нее, и в его взгляде таилось обещание, которого Софи не могла понять. Боже, как ей хотелось понять! Эдвард никогда не казался ей более влекущим к себе, чем на этом портрете, и это было почти невыносимо.
Софи вздохнула, громко и нервно. Наверное, она сойдет с ума, если будет постоянно думать об этом. Ну ничего, скоро рассветет, взойдет солнце, и к ней вернется ее обычная безмятежность. А то, что Эдвард может обещать ей или другой женщине, приведет лишь к гибели и ни к чему более. И все же Софи трепетала, воображая, как это было бы чудесно — сдаться на его милость…
Она думала о том, каким бесконечно чувственным был Эдвард с Хилари, как горячи и настойчивы были его поцелуи… Горячая краска залила ее щеки, все тело запылало, когда она вспомнила, как он овладел Хилари, и Софи не могла остановить свои мысли, не могла оторваться от них, как оторвалась от его портрета. Если бы только забыть то, что она видела на пляже!
Если бы она могла забыть прикосновение его губ к своим губам и горячее, пронзающее ощущение его паха, коснувшегося ее!
Софи снова обхватила себя руками. Несмотря на то что она невероятно устала, проработав всю ночь, уснуть сейчас она не смогла бы. Никогда прежде ее тело не было таким живым и энергичным. Каждый нерв, казалось, натянулся и трепетал, словно ожидая чего-то неведомого. Но все же Софи была в достаточной степени женщиной, чтобы понять: она попалась в ловушку, в паутину желания — желания, которое, без сомнения, никогда не исполнится.
Боже, Боже! Софи чувствовала, что способна разрыдаться в любую секунду. Как она могла оказаться в подобной ужасной ситуации? Ведь совсем недавно она была совершенно безразлична к мужчинам, к страстям, все это существовало лишь за пределами ее мира. Совсем недавно она и не подозревала о существовании Эдварда Деланца. Но вчера он поцеловал ее, а нынешнюю ночь она простояла у мольберта, работая над его портретом. И Софи сильно подозревала, что этот холст окажется лишь началом. Подумала Софи и о том, что Эдвард утверждал, будто они — друзья. Девушка была не настолько наивна, чтобы не знать: иной раз мужчины называют подругами своих любовниц. А он поцеловал ее. Неужели ее мать права? Неужели он преследует ее лишь с целью соблазнить, совратить — сделать своей любовницей?
Софи закрыла глаза, тяжко вздохнув. Вопрос, который она всю ночь старалась не задавать себе, встал наконец перед ней со всей ясностью, и отмахнуться от него было невозможно. Если Эдвард хочет, чтобы она стала его любовницей, — решится ли она на это?
Ссутулившись, Софи сидела на крылечке рядом с миссис Гутенберг. Она слишком устала, чтобы продолжать работу. Она совсем не спала. Но, закончив к рассвету портрет Эдварда, девушка чувствовала такое ликование, такую силу, что решила отправиться через весь город и поработать над своей жанровой сценкой — к немалой досаде Биллингса. У Софи оставалась всего неделя на эту работу, а потом, к открытию осеннего сезона, ее семья вернется из Ньюпорта; Софи просто физически ощущала, как быстро бежит время.
Внезапно она насторожилась. Послышался шум приближающегося автомобиля — рев мотора и шорох шин. Ее глаза в изумлении расширились — накренившись на повороте, из-за угла вынесся черный «паккард». Раздался резкий гудок, прохожие шарахнулись во все стороны. Лошади встали на дыбы. Взвизгнули тормоза, и автомобиль остановился возле экипажа Ральстонов, едва не наехав на него. Передние колеса уткнулись в тротуар.
Софи не шевельнулась, когда из машины, не открыв дверцы, выпрыгнул Эдвард. На нем не было специального костюма для вождения — ни пыльника, ни кепи, ни защитных очков. На мгновение он замер, глядя на Софи, сидевшую на крылечке, и на его лице появилось мрачное выражение. Потом Эдвард решительно направился к девушке.
— Не могу поверить своим глазам. Неужели вы явились в такое место, чтобы рисовать?
Софи глубоко вздохнула, но не из-за гнева, написанного на лице Эдварда, а из-за того, что это был Эдвард. Он был одет так же, как в тот день на пляже, — так, как она его написала: белый, чуть смятый пиджак, тоже чуть смятые льняные брюки. Галстук его сбился в сторону. Густые черные волосы растрепало ветром. От него исходила такая мужская энергия, что Софи почувствовала, как все ее тело наполняется глубоким, темным томлением.
Сидевшая рядом с Софи миссис Гутенберг недовольно засопела:
— Это кто такой?
Эдвард поманил девушку пальцем:
— Идите-ка сюда, Софи!
Разгневанный, он говорил повелительно, резко. Софи никогда прежде не приходилось видеть мужчин в гневе. Она послушно встала, словно марионетка, которую дернули за веревочку. Он снова поманил ее пальцем, и Софи вдруг обнаружила, что идет к нему, словно загипнотизированная, а сердце ее тяжело бьется.
