Где взять силы, если даже мысль об этом обжигает предвкушением, предчувствием…
Софи заставила себя снова сосредоточиться на жанровой сценке, которую она твердо решила завершить до конца лета. В таких местах, в такой обстановке, как здесь, Софи никогда прежде бывать не приходилось и вряд ли удастся прийти сюда снова в ближайшее время; вот когда ей исполнится двадцать один, она сможет распоряжаться собой и жить, где ей вздумается. А мать ни за что не позволила бы ей посещать подобные районы, несмотря на то что Софи очень хотелось написать что-нибудь из жизни рабочего класса и иммигрантов. Не стоило бы и пытаться получить такое разрешение, ей бы все равно отказали. И сейчас Софи работала здесь без позволения. Она чувствовала себя немножко виноватой, однако искусство было для нее превыше всего.
Над этим холстом Софи работала тайком. Она совсем не случайно взялась за него именно летом, ведь Сюзанна находилась на безопасном расстоянии, в Ньюпорте, и вероятность быть пойманной с поличным сводилась к минимуму.
Предполагалось, что в эти часы Софи находится на занятиях в Академии. Но те занятия, что проводились там сейчас, не слишком интересовали Софи: ее не привлекала гравюра, и в последние шесть недель она самостоятельно занималась живописью маслом с натуры.
Кучер с коляской ожидал девушку неподалеку. Софи сказала Биллингсу, что работает над заданием, полученным в Академии. Вряд ли он ей поверил, но он любил Софи и ни за что бы ее не выдал, и в то же время он слишком боялся выпустить ее из виду. Слуги Ральстонов знали дочь своей хозяйки с девятилетнего возраста, и каждый из них был прекрасно осведомлен о любви Софи к рисованию и живописи.
Эта страсть была очевидна уже тогда, когда девушка впервые появилась в особняке Ральстона как его приемная дочь. Бенджамин коллекционировал предметы искусства и картины. Подобно многим людям его круга, он в основном интересовался работами американских художников, но в то же время, как и некоторые наиболее проницательные коллекционеры, он приобрел с дюжину работ французских художников-барбизонцев начала девятнадцатого века; у него было несколько сельских пейзажей Милле и Руссо, были и более броские, эротичные работы художников Салона — Кутюрье и Кабанеля. Еще куда более важным было то, что Ральстон посетил большую нью-йоркскую выставку 1886 года. Ему понравились работы нового направления — этих художников пресса и критики назвали импрессионистами, — и Бенджамин купил работы Писарро и Дега, а четыре года спустя приобрел еще одного Дега и натюрморт Мане. Софи была ошеломлена, увидев галерею Ральстона. Она каждый день проводила там многие часы.
Софи увлекалась рисованием задолго до того, как поселилась в особняке Ральстона, с самого раннего детства. В доме отчима в программу ее занятий входило и рисование, и гувернантка девочки весьма серьезно отнеслась к карандашным наброскам и акварелям Софи. Но к двенадцати годам она превзошла свою учительницу, и мисс Холден, понимая это, поговорила с Сюзанной, пытаясь обратить ее внимание на талант малышки. Но миссис Ральстон совершенно не интересовало то, что ее дочь одержима противоестественной, как она считала, для девочки склонностью к искусству, и она вовсе не намеревалась подыскивать для Софи настоящего учителя.
Софи умоляла, настаивала, скандалила. После смерти отца она стала очень тихой девочкой, ничего не требовала, ни на что не жаловалась, была очень скромна во всем. Но не в данном случае. Сюзанна, по-настоящему раздраженная, пригрозила вообще выбросить из дома все краски и кисти, запретила дочери рисовать и говорить о рисовании. Но, к счастью, Бенджамин Ральстон, привлеченный необычным шумом в доме, вмешался.
Поскольку Бенджамин крайне редко интересовался делами своей падчерицы — да и своей собственной дочери тоже, — Сюзанна не смогла оставить без внимания вмешательство мужа и нашла для Софи наставника. Поль Веро преподавал в Академии изящных искусств и порой давал частные уроки на стороне — если считал, что ученик того стоит.
Он мгновенно понял, что на Софи не следует жалеть ни времени, ни усилий. Девочке было тринадцать лет, когда она начала занятия с Веро, и продолжались они более трех лет. Веро был требователен и взыскателен, часто бранил работы своей ученицы и очень редко хвалил. Он настаивал, чтобы Софи начала с азов — с изучения рисунка, с гипсов. В первый год она рисовала только углем, чуть не по пятьсот раз повторяла одни и те же натюрморты, и вообще рисовала все, что только можно нарисовать, пока не научилась наполнять кипучей жизнью даже простейшие композиции из двух-трех яблок.
Годом позже Веро заявил, что она вполне овладела рисунком и настало время перейти к цвету и свету. Софи ликовала — она любила цвет. И Веро видел, что время частных уроков подходит к концу. Он был потрясен до глубины души, когда понял, что его юная ученица обладает огромным талантом, что ее чувство цвета почти совершенно. Софи хотела пользоваться красками дерзко, в неортодоксальной манере, но Веро пока что не позволял ей этого.
«В один прекрасный день вы сможете позволить себе быть оригинальной, ma petite
[1]
, но только после того, как овладеете всем, чему я должен вас научить», — говорил он ей, и этот рефрен сопровождал Софи в последующие годы, когда, ворча, одну за другой копировала работы старых мастеров в разных музеях города. Софи хотела творить самостоятельно, а Веро требовал копирования, копирования…
Наконец Софи исполнилось шестнадцать. Она держала экзамен и была принята в Академию, где ей предстояло продолжить уроки как с Веро, так и со многими другими преподавателями. Но вот однажды Веро пришел к Софи расстроенный, на его глазах блестели слезы.
— Я уезжаю домой, mа petite, — сказал он. Софи испугалась:
— Домой? Во Францию? Что-нибудь случилось?
— Да. В Париж. Там моя семья, и я получил известие, что жена очень больна.
Софи стиснула руки и изо всех сил пыталась удержаться от слез. Ей никогда почему-то не приходило в голову, что у этого немножко унылого, неразговорчивого человека может быть семья, да еще так далеко — в Париже. Как ей будет не хватать ее учителя, наставника, друга!
— Конечно, вы должны ехать, — прошептала она. — Я буду молиться о том, чтобы мадам Веро поправилась.
— Ну, не нужно падать духом, малышка, — взял ее за руку Веро. — Я уже научил вас всему, чему мог. — Он поцеловал ее пальцы. — И не стану скрывать, в последнем письме моему другу, Андре Волару, я именно в этом и признался.
Волар был парижским торговцем картинами, о котором Веро постоянно упоминал в разговорах с Софи.
— Теперь вы должны учиться в Академии, у других наставников, — продолжал Веро. — И у окружающих, и у самой себя, а главное — у жизни. — Он наконец улыбнулся. — Но будьте терпеливы, mа petite. Будьте терпеливы. В один прекрасный день вы обретете полную свободу в красках. Вы молоды, у вас есть время. Упорно учитесь. А когда приедете в Париж, не забудьте обо мне.
И он уехал. Софи плакала, чувствуя, что потеряла самого дорогого друга, настоящего друга. Несколько дней она не могла не только рисовать, но и думать о рисовании, ей ужасно не хватало Веро — единственного человека, по-настоящему понимавшего Софи с тех пор, как умер ее горячо любимый отец.
