Свет миру
Церковь всегда предстает в двойственном отношении к делам людским. Иисус лучше всего выразил суть этой роли, когда говорил о своих учениках: «Они не от мира», но «Я послал их в мир» (Ин 17:16, 18). Это предполагает, что Церковь, по замыслу Бога, живет в отстраненно-вовлеченном ритме: причина отстранения в том, что Евангелие и вечная жизнь не от людей, но от Бога, а причина вовлечения – в том, что Бог посылает Церковь в мир, чтобы та сияла, словно маяк, и вела людей к истине.
Так Церковь вершит свой особый путь сквозь историю: она отделена от мира, но и борется с ним. И это непросто. Христиане часто различаются во взглядах на то, как далеко можно уходить от мира – и как сильно в него вовлекаться. То, что для одних явится свидетельством, другим может показаться уступкой.
И, предсказуемо, некоторые христиане воспротивились усилиям ортодоксальных ученых примирить христианскую веру с греческой философией. По их уверениям, путь апостолов вел именно прочь от мира.
Иоанн предупреждал своих «детей» не любить мир. «Кто любит мир, – писал он, – в том нет любви Отчей». И апостол Павел, скорее всего, получивший греческое образование, понимал, что послание Креста грекам казалось всего лишь глупостью. Что общего у света с тьмою?
В III веке самым яростным противником примирения христиан с эллинистической философией был Тертуллиан. Философия, восклицал он, побуждает ереси. Валентин был платоником! Маркион был стоиком! «Итак: что Афины – Иерусалиму? …Да запомнят это все, кто хотел сделать христианство и стоическим, и платоническим, и диалектическим. В любознательности нам нет нужды после Иисуса Христа… Раз мы верим, то не желаем верить ничему сверх этого: ибо в это мы верим прежде всего, и нет ничего более, во что мы должны бы поверить».
Если вспомнить, как Церковь не на жизнь, а на смерть боролась с гностицизмом, христиане вряд ли могли позволить себе просто отбросить отношение Тертуллиана как реакцию узколобого религиозного фанатика. Гностик Валентин, по сути, направил весь свой философский арсенал на принятие Евангелия, отчего многие в лагере христиан пришли в смятение. Гностицизм создал радикально переработанную версию христианства, подогнав ее под особый ряд убеждений, свойственных веяниям его времени и распространенных в античной средиземноморской культуре.
Но в гностиках уже распознали «врагов, прокравшихся в ряды», – и что христиане могли сделать теперь? Как и прежде, противостоять эллинистической философии как «лазутчику-иноземцу»? Или завербовать ее как союзника?
В III веке, пока христиане стремились сохранить веру в гонениях, устроенных императорами, они открывали и новые возможности представить Евангелие в свете эллинистической мысли. В конце концов император принял Евангелие, и Рим стал христианским. Но путь к этому примирению торили те христианские учителя, которые ясно показали, что вера и философия могут жить в гармонии, если они обе преклонят голову перед Христом.
Во главе этого союза стояло огласительное училище в Александрии и его важнейшие философы – Климент и Ориген. Они были первыми в непрерывном ряду христианских ученых, досконально знакомых с мудростью греков, и с восторгом принимали греческую философию, но при этом оставались верны учению Христа и пытались влить в христианство все лучшее из культуры греческого мира, особенно из философии платоников и стоиков. «Без сомнения, один путь к истине, – говорил Климент. – Но одни с одной стороны, другие с другой в нее впадают ручьи, в её ложе соединяясь в реку, которая уже в вечность течет».
Историки все еще спорят о том, возникла ли эта школа в недрах Александрийской Церкви или сперва была независима от последней. Свидетельства, как мне кажется, указывают на независимое начало. Мы знаем, что отдельные философы – стоики, циники, гностики, – открывали школы в больших городах и привлекали учеников на свои лекции. Христиане последовали этой же практике. Когда Иустин предстал перед судом в Риме, судья-язычник спросил, чем тот занимается. Согласно официальной записи, Иустин ответил: «Я живу у бани Тимофея, на втором этаже в доме некоего Мартина, с тех самых пор, как во второй раз пришел в Рим. Иного места встреч я не знаю. Всех, кто приходил ко мне, я наставлял в учении истины. Да, я христианин».
Примерно в 180 году сицилиец Пантен основал в Александрии подобную школу христианского гностицизма и читал лекции о христианстве как истинной философии. Он хотел войти в мир языческого мышления и явить язычникам превосходство кафолической христианской веры. Учение было гностическим (в буквальном смысле слова – знанием), поскольку задавало серьезные вопросы о смысле; но это был христианский гностицизм, сохранявший ортодоксальные ответы. Пантен обращался ко всем, кто жаждал знаний и искал истину, и его вдохновенные слова обратили в христианство немало язычников, а многих христиан он возвел на высоты богословия.
Пастырь философов
Слава Пантена привлекла в Александрию Климента. Там он оставался двадцать лет – сперва как ученик Пантена, потом – как его преемник и глава школы. Климент известен по тем творениям, что дошли до наших дней, и лучше всего его мысли явлены в незаконченной трилогии: Увещевание к язычникам, Педагог и Строматы.
Современники, вероятно, знали его не как литератора: им он скорее был известен как «вестник христианства в одеянии философа». Одеяние философа было знаком того, что его обладатель живет не так, как все, и принадлежит к обществу тех, кто стремится к истинному знанию. И Климент свидетельствовал об истине и знании, обретенных им, последователем Христа, в Александрии, главном городе для всех, кто искал саму истину.
Климент, «первый христианский ученый», был искушен не только в знании Священного Писания, но и в мудрости своего времени. Он знал и греческую философию, и классическую литературу. Он понимал вопросы, влекущие молодых людей, приходивших из Рима, Афин, Антиохии. Они были разочарованы наставлениями, полученными прежде – в той же мере, в какой некогда был разочарован он сам, – и теперь искали и нашли окончательную и высшую мудрость в христианском откровении. Многие из учеников, без сомнения, встречались с христианством и раньше – в форме какой-нибудь еретической гностической теории. Клименту пришлось войти в их мир, распутать узлы их убеждений и привести их от ложного понимания христианства к истинному. Он жил как философ, учил как философ и применял методы и язык своих современников-гностиков.
Цель Климента была ясна. У философов-гностиков, живших с ним в одно время, он взял не только внешний облик и формы изъяснения, но и те проблемы, о которых они говорили. Если, скажем, он обсуждал вселенную и ее смысл – столь излюбленную гностиками космологию, – то не стремился доказать, будто эти идеи совершенно ложны, и быстро их отвергнуть; вместо этого он указывал на то, как фундаментальные вопросы религии – о сотворении мира, о существовании зла в этой жизни, о спасении через Слово Божье, Иисуса Христа, – обрели в христианском откровении свой глубочайший, раз и навсегда данный ответ. Он хотел быть апостолом, отправленным в эллинистический интеллектуальный мир. Его цель была не только и даже не прежде всего богословской, – но пастырской. А его более великая цель состояла не в том, чтобы побеждать в спорах, но в том, чтобы приводить людей ко Христу и вести их к спасению.
