В руках у Кобзаря был пистолет для пэйнтбола, стреляющий желатиновыми шариками с краской.
Его идея была гениальна и проста. Чтобы «решать вопросы», вовсе не обязательно было убивать друг друга на самом деле. Можно было заменить стрельбу боевыми патронами на стрельбу шариками для пэйнтбола — в том случае, если все стрелки, стремящиеся к переделу мира, добровольно согласятся взять на себя обязательство в случае условной гибели выйти из бизнеса, в течение сорока восьми часов покинуть Россию и не предпринимать никаких ответных действий. Словом, делать вид, что они действительно померли.
— Я думаю, нам всем есть куда уехать, — говорил Кобзарь, глядя в мечтательно сощурившиеся глаза соратников. — У тебя, Славик, свое шато в Пиренеях. У тебя, Костик, столько островов в Мальдивском архипелаге, что даже непонятно, почему эти люди до сих пор называют его Мальдивским. Кое-что есть и у меня…
— Мы знаем, Кобзарь, что у тебя есть.
— Так давайте выпьем за нашу спокойную старость. И давайте докажем этим лохам, что мы не банда щипачей с Курского вокзала, а действительно организованная преступность. В том смысле, что если мы организованно приступим к чему-нибудь, то сделаем как захотим.
Через несколько часов соглашение было заключено. Его участников сильно волновал вопрос о контроле — и они сошлись на том, что любой, кто попытается его нарушить, будет иметь дело со всеми остальными.
Первым результатом соглашения был резкий скачок цен на оборудование для пэйнтбола. Владельцы двух магазинчиков, где продавались ружья и краска, сделали состояние за две недели. Их одуревшие от счастья рожи показали все телеканалы, а газета «Известия» в этой связи сделала осторожный прогноз о начале долгожданного экономического бума. Правда, коммерсанты вскоре разорились, потому что на все вырученные деньги закупили огромное количество используемого в пэйнтболе снаряжения — масок, комбинезонов и щитков, на которые не возникло спроса. Но об этом газеты уже не писали.
С некоторым напряжением в блатных кругах Москвы ждали, кто станет первой жертвой новой методики решения вопросов. Ею оказался представитель чеченской диаспоры Сулейман. Его расстреляли из трех машинок для пэйнтбола прямо у клуба «Каро», когда он шел от дверей к своему джипу за новой порцией кокса.
Поскольку это было первым расстрелом по новым правилам, вся Москва ждала этого события, и происходящее снимали камерами с четырех или пяти точек. Пленку потом несколько раз показывали по телевидению. Выглядело это так. Сулейман, держа в руке сотовый телефон, подошел к машине. За его спиной непонятно откуда возникли три черные фигуры. Сулейман обернулся, и тут же по его зеленому бархатному пиджаку забарабанили желатиновые шарики.
Сразу стало ясно, что ребята облажались — все машинки стреляли зеленой краской и не оставляли никаких видимых следов на бархате того же цвета. Сулейман посмотрел на свой пиджак, потом на киллеров и, жестикулируя, принялся что-то им объяснять. Ответом был новый шквал зеленой краски. Сулейман отвернулся, склонился над дверью и попытался открыть ее (у него начинался отходняк, и он немного нервничал, поэтому никак не мог попасть в скважину ключом). Промедление и сгубило его. Телефон, который он держал в руке, вдруг зазвонил. Закрывая лицо свободной ладонью, он поднес его к уху, несколько секунд слушал, попытался было спорить, но потом, видимо, услышал что-то очень убедительное. Неохотно кивнув, он выбрал место почище и опустился на асфальт. Сделать это было самое время — у нападавших подходили к концу заряды.
Последовал контрольный выстрел, сделавший Сулеймана похожим на Рональда Макдональда с зеленым ртом. Бросив ружья на асфальт возле условного трупа, стрелки поспешно удалились. Оставлять машинки для пэйнтбола на месте экзекуции стало впоследствии своего рода шиком и считалось очень стильным, но делали так не всегда — оборудование стоило кучу денег.
Знающие люди говорили, что Сулейману позвонили крутые люди из Грозного, где процедуру экзекуции наблюдали через спутник в прямом эфире (понятно, что чеченская общественность участвовала в конвенции — без этого любое соглашение потеряло бы смысл). Некомпетентность московской мафии повергла чеченских телезрителей в шок: такого по грозненскому телевидению еще не показывали. «О какой совместной судьбе с таким народом может идти речь?» — спрашивали на другой день чеченские газеты.
Сулеймана погрузили в подъехавшую «скорую», а через день он уже лузгал семечки на Лазурном берегу. После этого первого блина, который чуть было не вышел комом, быстро выработались правила пэйнтбол-экзекуции, ставшие частью корпоративного кодекса чести. Оружие стали заряжать шариками с краской в последовательности «красный-синий-зеленый», чтобы результат был гарантирован при любом цвете одежды. Прямо на один из стволов (из-за невысокой дальности стрельбы киллеров обычно бывало несколько) крепили маленькую камеру, чтобы процесс расстрела был задокументирован.
Не все сразу соглашались считать себя мертвецами. Никто, конечно, не смел идти против авторитетов, утвердивших ритуал, но многие утверждали, что, будь это настоящие пули, их только ранило бы, а через неделю-две они бы выздоровели и сами «завалили гадов». Поэтому возникла необходимость в третейских судьях, на роль которых естественным образом попали те же авторитеты, которые и ввели новые правила.
Рассматривая пиджаки и плащи, порой привезенные на экспертизу за тысячи километров, они решали, кого грохнули, а кто будет жить и сможет через какой-то срок вернуться на столичную сцену. К этой работе они подходили ответственно: консультировались с синклитом хирургов и не лукавили, потому что знали — за базар придется ответить вискозой, фланелью и шелком на собственной груди.
Но все равно авторитетам верили не всегда. С тупой настойчивостью московская братва много раз пыталась пригласить в качестве главного эксперта Чака Норриса — как крупного специалиста по вышибанию мозгов и партнера по бизнесу. Тот вежливо отказывался, ссылаясь на большую занятость процессом, который в факсах обозначался как «shooting». И хоть по-английски это означало просто «съемки», братки, больше знакомые с первым значением термина, уважительно кивали небольшими головами — видимо, реальность не вполне делилась в их сознании на кинематографическую и повседневную.
Неизвестно, действительно ли Норрис был так занят, или ему просто западло было считать пятна на пропахших бычьим потом пиджаках от Кензо и Кардена, хоть это и сулило его московскому бизнесу ошеломляющие перспективы.
Параллельно с этим происходили заметные сдвиги в культурной парадигме. Михаил Шуфутинский наконец оказался на помойке духа — не помог даже спешно изготовленный шлягер «Краски с Малой Спасской». В Москве и Петербурге в большую моду вошли ностальгический хит «Painter Man» группы «Вопеу-М» и песня про художника, который рисует дождь, — она поражала воображение своей многозначительной и страшной неопределенностью. Эстеты, как и много лет назад, предпочитали «Red is a Mean, Mean Colour» Стива Харли и «Ruby Tuesday» в исполнении Мариан Фэйсфул.
«О пути, проделанном за эти годы Россией, — удовлетворенно писал критик одной из московских газет, — можно судить хотя бы по тому, что никто не станет искать (и находить! а ведь находили же когда-то!) в этих песнях политические аллюзии».
