— Я знаю, — сказал Костыль.
— Толстой, ты про желтую штору знаешь?
Толстой молчал.
— Эй, Толстой!
Толстой не отзывался.
Я думал о том, что у меня дома в Москве на окнах как раз висят желтые шторы — точнее, желто-зеленые. Летом, когда дверь балкона все время открыта и снизу, с бульвара, долетает шум моторов и запах бензиновой гари, смешанный с запахом каких-то цветов, что ли, я часто сижу возле балкона в зеленом кресле и смотрю, как ветер колышет желтую штору.
— Слышь, Костыль, — неожиданно сказал Толстой, — а в мертвецы не так принимают, как ты думаешь.
— А как? — спросил Костыль.
— Да по-разному. Только при этом никогда не говорят, что принимают в мертвецы. И поэтому мертвецы потом не знают, что они уже мертвые, и думают, что они еще живые.
— Тебя что, уже приняли?
— Не знаю, — сказал Толстой. — Может, уже приняли. А может, потом примут, когда в город вернусь. Я ж говорю, они не сообщают.
— Кто «они»?
— Кто-кто. Мертвые.
— Ну ты опять за свое, — сказал Костыль, — заткнулся бы. Надоело уже.
— Во-во, — подал голос Коля. — Точно. Надоело.
— А ты, Коля, — сказал Костыль, — все равно завтра в рог получишь.
Толстой немного помолчал.
— Самое главное, — опять заговорил он, — что те, кто принимает, тоже не знают, что они принимают в мертвецы.
— Как же они тогда принимают? — спросил Костыль.
— Да как хочешь. Допустим, ты про что-то у кого-нибудь спросил или включил телевизор, а тебя на самом деле в мертвецы принимают.
— Я не про это. Они же должны знать, что они кого-то принимают, когда они принимают.
— Наоборот. Как они могут что-то знать, если они мертвые.
— Тогда совсем непонятно получается, — сказал Костыль. — Как тогда понять, кто мертвец, а кто живой?
— А ты что, не понимаешь?
— Нет, — ответил Костыль, — выходит, нет разницы.
— Ну вот и подумай, кто ты получаешься, — сказал Толстой.
Костыль сделал какое-то движение в темноте, и что-то с силой стукнулось о стену над самой головой Толстого.
— Идиот, — сказал Толстой. — Чуть в голову не попал.
— А мы все равно мертвые, — сказал Костыль, — подумаешь.
— Мужики, — опять заговорил Вася, — про желтую штору рассказывать?
— Да иди ты в жопу со своей желтой шторой, Вася. Сто раз уже слышали.
— Я не слышал, — сказал из угла Коля.
— Ну и что, из-за тебя все слушать должны? А потом опять к Антонине побежишь плакать.
— Я плакал, потому что нога болит, — сказал Коля. — Я ногу ушиб, когда выходил.
— Ты, кстати, рассказывать должен был. Ты тогда заговорил первый. Думаешь, мы забыли? — сказал Костыль.
— Вместо меня Вася рассказал.
— Он не вместо тебя рассказал, а просто так. А сейчас твоя очередь. А то завтра точно в рог получишь.
— Знаете про черного зайца? — спросил Коля.
Я почему-то сразу понял, о каком черном зайце он говорит — в коридоре перед столовой среди прочего висела фанерка с выжженным зайцем в галстуке. Из-за того, что рисунок был выполнен очень добросовестно и подробно, заяц действительно казался совсем черным.
— Вот. А говорил, не знаешь ничего. Давай.
— Был один пионерлагерь. И там на главном корпусе на стене были нарисованы всякие звери, и один из них был черный заяц с барабаном. У него в лапы почему-то были вбиты два гвоздя. И однажды шла мимо одна девочка — с обеда на тихий час. И ей стало этого зайца жалко. Она подошла и вынула гвозди. И ей вдруг показалось, что черный заяц на нее смотрит, словно он живой. Но она решила, что это ей показалось, и пошла в палату. Начался тихий час. И сразу же все, кто был в этом лагере, заснули. И им стало сниться, что тихий час кончился, что они проснулись и пошли на полдник. Потом они вроде бы стали делать все как обычно — играть в пинг-понг, читать и так далее. А это им все снилось. Потом кончилась смена, и они поехали по домам. Потом они все выросли, кончили школу, женились и стали работать и воспитывать детей. А на самом деле они просто спали в палатах этого пионерлагеря. И черный заяц все время бил в свой барабан.
Коля замолчал.
— Что-то непонятно, — сказал Костыль. — Вот ты говоришь, что они разъехались по домам. Но ведь там у них родители, знакомые ребята. Они что, тоже спали?
— Нет, — сказал Коля. — Они не то что спали. Они снились.
— Полный бред, — сказал Костыль. — Ребят, вы что-нибудь поняли?
Никто не ответил. Похоже, почти все уже заснули.
— Толстой, ты понял что-нибудь?
Толстой заскрипел кроватью, нагнулся к полу и швырнул что-то в Колю.
— Ну и сволочь ты, — сказал Коля. — Сейчас в морду получишь.
— Отдай сюда, — сказал Костыль.
Это был его кед, которым он перед этим швырнул в Толстого.
Коля отдал кед.
— Эй, — сказал мне Костыль, — ты чего молчишь все время?
— Так, — сказал я. — Спать охота.
Костыль заворочался в кровати. Я думал, он скажет что-то еще, но он молчал. Все молчали. Что-то пробормотал во сне Вася.
Я глядел в потолок. За окнами качалась лампа фонаря, и вслед за ней двигались тени в нашей палате. Я повернулся лицом к окну. Луны уже не было видно. Вокруг было совсем тихо, только где-то очень далеко барабанной дробью стучали колеса ночной электрички. Я долго глядел на синий фонарь за окном и сам не заметил, как заснул.
СССР Тайшоу Чжуань
Китайская народная сказка
Как известно, наша вселенная находится в чайнике некоего Люй Дун-Биня, продающего всякую мелочь на базаре в Чаньани. Но вот что интересно: Чаньани уже несколько столетий как нет, Люй Дун-Бинь уже давно не сидит на тамошнем базаре, и его чайник давным-давно переплавлен или сплющился в лепешку под землей. Этому странному несоответствию — тому, что вселенная еще существует, а ее вместилище уже погибло, — можно, на мой взгляд, предложить только одно разумное объяснение: еще когда Люй Дун-Бинь дремал за своим прилавком на базаре, в его чайнике шли раскопки развалин бывшей Чаньани, зарастала травой его собственная могила, люди запускали в космос ракеты, выигрывали и проигрывали воины, строили телескопы и танкостроительные…
Стоп. Отсюда и начнем. Чжана Седьмого в детстве звали Красной Звездочкой. А потом он вырос и пошел работать в коммуну.
У крестьянина ведь какая жизнь? Известно какая. Вот и Чжан приуныл и запил без удержу. Так, что даже потерял счет времени. Напившись с утра, он прятался в пустой рисовый амбар на своем дворе — чтобы не заметил председатель, Фу Юйши, по прозвищу Медный Энгельс. (Так его звали за большую политическую грамотность и физическую силу.) А прятался Чжан потому, что Медный Энгельс часто обвинял пьяных в каких-то непонятных вещах — в конформизме, перерождении — и заставлял их работать бесплатно. Спорить с ним боялись, потому что это он называл контрреволюционным выступлением и саботажем, а контрреволюционных саботажников положено было отправлять в город.
