Я открыл ее и вышел на улицу.
Я ехал по улице, на которой когда-то жила Бет. От ее дома и соседних домов не осталось и следа. На их месте построили Дом Пенсионеров. На высохшей лужайке перед зданием старики играли в крокет.
Я поехал в Центр подготовки космонавтов. Меня встретили ржавые ограды, полусгнившие бараки и полуразвалившиеся кирпичные постройки. Я чувствовал себя археологом, блуждающим по развалинам Рима.
Меня познакомили со всеми развлечениями среднего класса. Мы с Робинетт играли в теннис, бадминтон и гольф. Плавали в бассейне ее отца. Она представила меня своим друзьям. Почти каждый вечер мы отправлялись в город. Гуляли, заходили в тихие кафе, садились за столик и подолгу смотрели друг на друга поверх бокалов. Смотрели и молчали. А что говорить? Какие найти слова?
Однажды вечером мы сидели в кафе и молчали, глядя друг на друга в желтом свете свечи. Молодой человек примерно моего возраста подошел и тронул Робинетт за плечо:
— Привет, Роб! — Он взял себе стул и подсел за наш столик. — Я заехал к тебе домой, и там сказали, что ты куда-то пошла со своим прапрадедушкой, и, скорее всего, вы в этом баре. Ты обещала написать — помнишь? — Он смерил меня странным взглядом.
— Джерри, — сказала Робинетт, и ее щеки порозовели, — познакомься, это Бад Даунз. Мы вместе учились в колледже. Бад, а это лейтенант-коммандер Джерри Уолш. Наверняка ты о нем слышал. Он был в космосе.
Бад просиял. У него было красивое, немного грубоватое лицо спортсмена.
— Да, конечно! Но я не знал, что он твой родственник. Здорово, дедуля! — И он положил руку на колено Робинетт.
Она сбросила его руку. Он непонимающе уставился на нее.
— В чем дело? Ты же здесь с дедулей, и он не возражает — точно, дедуля?
Взгляд у Робинетт был такой, словно ее ударили.
— Пожалуйста, Бад, уходи.
— Что?
— Я прошу тебя уйти.
Он тупо смотрел на нее. Перевел глаза на меня и задохнулся от злости. Потом бросил в ее сторону взгляд, полный ярости, и прошипел:
— Ах ты, сучка! Это же кровосмешение!
Я вскочил и бросился на него. Столик перевернулся, бокалы, звеня, посыпались на пол. Огни свечей превратились в падающие звезды. Бад был крупнее меня, но, даже будь он вдвое выше и крепче, шансов у него не было. Я хотел ударить его раз, но Робинетт перехватила мою руку. Все смотрели на нас, бармен выскочил из-за стойки и бросился в нашу сторону. Бад, погрозив мне кулаком, выбежал вон. Я заплатил за причиненный ущерб, и мы поспешили покинуть бар.
Потом мы долго ехали в ее машине, и вечерний ветер холодил наши лица. После затянувшейся паузы она сказала:
— Я и подумать не могла, что он будет меня искать.
— Я так и понял, особенно, когда он положил руку тебе на колено.
— Прости.
— Господи! Если уж ты хотела с кем-то переспать, зачем было выбирать такого идиота?
— Прости, — повторила она.
По узкой дороге она выехала к озеру и остановилась там же, где в прошлый раз. Луны не было, и всеведущие глаза Дианы уже не смотрели на нас. Только звезды сияли в небе, и огоньки рыбацких лодок танцевали над водой.
— Для меня всегда существовал только ты, — тихо сказала Робинетт.
Я коснулся ее руки.
— Это несправедливо, — проговорила она. — Ведь наше родство не ближе, чем у троюродных кузенов. Мы совсем дальние родственники.
На этот раз я решился поцеловать ее щеку. В один миг она очутилась в моих объятиях. Звезды, которые я ненавидел, с удовлетворением наблюдали, как мы вытаскиваем плед из багажника и по извилистой тропинке спускаемся на пляж.
Шли дни. Мы по-прежнему играли в теннис, бадминтон и гольф, плавали в бассейне отца Робинетт. По-прежнему по вечерам гуляли, сидели в барах или кафе. А ночью, когда на дом опускались тишина и темнота, она приходила ко мне, или я — к ней.
Утром по воскресеньям мы отправлялись в церковь с моим внуком и его женой. Они были методисты. И я был методистом прежде, чем улетел к звездам. Церковь была совершенно новая, но хор пел песнопения древние, как мир. Я сидел рядом с Робинетт на скамье Филдзов. Моему внуку нравилось демонстрировать меня окружающим. Конечно, он меня недолюбливал, но, с другой стороны, я повышал его престиж. Мой первый грех стал семейной его тайной. Про второй грех он еще не знал.
Я таила, что на сердце, —
чувствам потакать грешно…
Ах, кузен, ты вправду любишь?
Я люблю тебя давно.
— Каждый раз, читая эти строки, — шептала Робинет мне в ухо, — я понимаю, что должна быть здесь, в твоей постели. Это правильно.
У меня тоже были любимые строки из Теннисона. Они все время крутились у меня в голове —
Вот она идет сюда — ах!
Слышу: платье шуршит вдали;
Если даже я буду остывший прах
В склепной сырости и в пыли,
Мое сердце и там, впотьмах,
Задрожит (пусть века прошли!) —
И рванется в рдяных, алых цветах
Ей навстречу из-под земли.
[20]
Днем мы носили маски, но иногда они спадали, открывая истинные лица. Друзья Робинетт начали странно на нас поглядывать. Когда мы входили в бар, голоса вокруг мгновенно стихали. Если мы садились у стойки, бармены глазели на меня и Робинетт с откровенным любопытством. Она снова и снова повторяла, что мы — не больше, чем дальние кузены, седьмая вода на киселе. И она была права, конечно. Но она не могла постичь истинной сути пресловутого среднего класса, потому что сама к нему принадлежала.
Мой внук был далеко не дурак, но он узнал обо всем последним. А может, и не узнал бы, если б не просветила супруга.
Однажды ночью он прокрался ко мне в спальню. Я слышал его тихие шаги. Но мы с Робинетт тоже не лыком шиты, и в ярком свете своего фонарика он увидел меня одного, крепко спящего в постели. Робинетт пришла ко мне позже, когда он захрапел в своей комнате.
За завтраком мы сидели с невинным видом, храня свои маски. Но семя уже упало в благодатную почву и даже без подкормки обещало вырасти в чудовищное дерево.
Робинетт вошла, когда я укладывал вещи.
— Джерри, пожалуйста, не уезжай.
— «Ты не была б мне так мила, не будь мне честь милее»
[21]… Помнишь эти строки?
