Жюн остановилась возле него и ахнула.
— Смотри — вон там, на том берегу!
Мортби, еще не подняв глаз, уже знал, что увидит: лицо сатира, напоминающее треугольный бутон уродливого цветка. Кроваво-красные губы, скривившиеся в надменной усмешке. Чешуйчатые руки и плечи, как серые гнилые сучья. В порыве отвращения Мортби выхватил фотонный пистолет и прицелился в Пана.
Жюн выбила оружие у него из рук.
— Как ты смеешь думать о его убийстве! Он прекрасен!
Мортби нагнулся подобрать пистолет, а когда выпрямился, Телиставвы уже и след простыл. Руки у Мортби тряслись:
— Прекрасен, говоришь? — резко произнес он. — Он зло, непотребство! Как ты не видишь? Это же сам Пан! А Пан — прототип сатаны.
Жюн облизнула пересохшие губы и отвернулась.
— Я и забыла, что в тебе сидит пуританин. Само собой, для тебя такое создание — воплощенное зло. Ну что, возвращаемся в лагерь?
Обратно шли молча. Едва они покинули пределы чащи, как Мортби ощутил острую боль в пальцах ног. Очутившись у себя в палатке, он разулся — боль немного унялась, но не прошла совсем. Остаток дня он приводил в порядок записи, а когда закончил, хмуро перечитал их. Два члена группы пропало, еще двое погибли — в таких обстоятельствах ему надлежало вернуться в Б’крован и сообщить обо всем в местное отделение Бюро галактических исследований. Если повезет, дадут второй шанс, если нет — что вероятнее, — поручат дело соответствующим органам, и тогда уже кто-то другой удостоится чести рассказать миру о параллели между контавабским культом и мифом о Пане и сатирах.
Мортби присоединился к Жюн в общественном центре, где они без особого аппетита поужинали. Когда заканчивали трапезу, вновь зазвучала флейта Пана, и они вышли на улицу послушать. На сей раз мелодия звучала еще грустнее. И вновь она показалось Мортби неуловимо знакомой: эти нежные переливы и увядание, и страдальческий уход в тишину.
Жюн побелела.
— Надо уходить, Алан. Нельзя задерживаться ни секунды. Происходит что-то ужасное. Не знаю что, но… я просто чувствую это.
Мортби замотал головой:
— Сейчас нельзя уходить — близится ночь, и я толком не знаю маршрута. Уедем завтра, а сейчас мне надо прилечь: ноги болят просто чудовищно.
Мгновение Жюн взирала на него с ужасом, а после убежала к себе в палатку. Вжикнула «молния» на клапане — Жюн закрылась. Мортби ощущал странное оцепенение, будто находился где-то в другом месте, будто перестал быть Мортби. Заболела голова, а боль из пальцев ног перекинулась на стопы. Он нетерпеливо вернулся к себе в палатку и разулся.
Мортби лежал на койке, но спать не собирался. Если его догадка верна, то Телиставва похитил и Рейнмана, и Саммертона, а теперь придет за ним, и он, Мортби, будет ждать. Эта мысль — то, что он будет дожидаться человека-козла у себя в палатке, — показалась ему ироничной, и он хихикнул в темноте. Боль распространилась на лодыжки, голова начала пульсировать.
Мортби все же заснул. Он не знал, сколько проспал, но сколько бы он ни проспал, этого явно не хватило, чтобы унять боль в ногах и стук в голове. Боль поднялась уже до самых колен, а голова пульсировала в верхней части лба. Коснувшись его, Мортби обнаружил, что под кожей у него образовалось два плотных нароста.
Внезапно боль в ногах прошла, и в голове перестало пульсировать. Тогда Мортби сел, а ступни его, коснувшись пластикового пола, издали глухой стук. Мортби этому, впрочем, не удивился, как не удивился и тому, что, когда он снова коснулся лба, у него там проклюнулись рожки. Новая форма и тонкие черты лица тоже не удивили Мортби; напротив, они показались ему не менее естественными, чем чешуя на руках и шерсть на бедрах. Нисколечко не смущал и короткий козлиный хвостик. От прежнего Мортби осталось совсем немного, в остальном же он стал Телиставвой. Он стал лесом — лесом, воплощенным в человеке.
Телиставва встал во тьме и, цокая копытами, направился к двери. Оказавшись снаружи, он двинулся к лесу. Ощутив легкое, как пух, и возбуждающее прикосновение листьев папоротника, он скинул белье, дал волю членам. Ему, как обычно, было жаль, что воплощение продлится не больше суток и что новое тело, когда придет время вновь стать лесом, будет поглощено чащей. Три воплощения за прошедшие три дня избаловали его, и он желал обрести свободу навечно.
Всю ночь он бегал по устланным папоротником тропам и поросшим травой полянам, то и дело останавливаясь, чтобы напиться из присыпанных звездной пудрой ручьев и прудов; и все это время разум его ласкала сладостная мысль, рожденная из знаний, почерпнутых в голове Мортби: «Эта от меня не побежит. Она видела меня и узрела красоту, которую не в силах были оценить другие, не отвернулась». Утро застало его на берегу озера: он ждал ее, зная, что она придет, ведь даже сейчас центр его лесного сознания посылал ей месмерические волны; ее губы будут влажно поблескивать, и она будет жаждать…
Чу! Не ее ли это шаги?
Стоя в тени, он следил, как она выходит из леса: очертаниями подобна богине, волосы — что полночное небо. Застенчиво шла она к озеру, и вид ее был сладок. Она еще не видела его, и он, стремясь узреть желание в ее глазах, — а он узрит его, — выступил из тени на свет солнца и тихо позвал ее по имени.
Она обернулась и посмотрела на него распахнутыми глазами. С восхищением? Нет, со страхом. Часть Мортби, еще сохранившаяся в Телиставве, злорадствовала. Выходит, догадался он, ее в нем привлекал именно пуританин. А сексуальность, которую она столь беззастенчиво выпячивала, была всего лишь подсознательной защитой, прикрытием, призванным отвлечь внимание окружающих от ужаса, который она, старая дева, испытывала перед плотью. И красоту в Телиставве она разглядела лишь потому, что не могла даже вообразить себе близость с сатиром. Теперь же, когда близости было не избежать, она видела не красоту, но звериную сущность, и испытывала отвращение большее, нежели София или Анита. Еще мгновение — и она закричит и бросится бежать, как кричали и бросались другие… сколько их было? Так же, как давным-давно бежала от пана Сиринга, в таком же лесу — чтобы обратиться зарослями тростника..
Теперь Мортби все понял, но знание уже не принесет ему славы.
Телиставва с грустью смотрел, как девушка убегает от него вдоль берега озера. Ее вопль звенел у него в ушах. А потом он инстинктивно бросился в погоню. Когда воды сомкнулись над беглянкой и утянули на дно, в ил, он не побежал, потому что на сей раз скрываться было не от кого.
Вместо этого он стоял и смотрел на воду, пока из-под нее не показались новые ростки тростника. Лес жил по своему обычаю.
Телиставва выбрал самые лучшие побеги и остаток дня мастерил из них флейту, а когда закончил, уселся на травянистом берегу под кривым деревом, и там, у вод, что были голубее глаз возлюбленной, извлек из дудки первую грустную ноту сладкой песни о ней.
И пана остудил тростник,
Едва Сирингу он настиг.
[10]
Эндрю Марвелл, «Сад»
ЗВЕЗДНЫЙ РЫБАК
…Да не пощадит его глаз твой: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, рука за руку, нога за ногу.
