Ты так безмятежно спал,
И шел в страну своих снов.
А мой не сложился путь,
Никак не могла уснуть,
Всю ночь смотрела в окно.
Холодный ветер подул
И много смел в пустоту
Беспомощных спящих тел,
Разрушил мир, разобрал,
Развеял и разметал,
И делал, все, что хотел.
Холодный ветер стирает все,
И весь наш мир в пустоту снесен,
И ни при чем здесь ни тьма, ни свет,
Взойдет ли солнце, раз неба нет?
(с) Флер
Паника — самое отвратительное чувство, которое может испытать человек. Она оглушает своей необратимой тоскливой липкостью, когда кажется, что даже сама смерть стала бы избавлением. И я чувствую, как она забивается в меня повсюду, просачивается сквозь грубую мешковину, надетую на голову, оборачивается вокруг веревок на запястьях и на щиколотках, обжигает босые ноги, ступающие по подтаявшему снегу. Словно вода ледяная замораживает все тело не только мартовским холодом, но и суеверным ужасом перед какой-то обреченной неизбежностью. Это сон. Просто страшный сон, и я скоро проснусь. Открою глаза и пойму, что утро уже за окном, и не было ничего.
Меня толкают в спину грубо и больно. Межу лопаток бьют чем-то острым, и я понимаю, что все же это не сон. Боль и ужас слишком реальны. Спотыкаюсь о комья мерзлой земли. Куда ведут меня? Зачем я им? Где мы, и кто они такие? Эти вопросы с ума сводят и заставляют задыхаться в истерическом припадке ужаса.
— Пошла. Шевелись давай.
Кто-то хватает за затылок и, нагибая к земле, толкает вперед так сильно, что я падаю на колени и лицом вниз в подтаявший снег. В нос ударил запах сырости и близость водоема. Я молила про себя Всевышнего лишь об одном: "только не в воду, пожалуйста, только не в воду". Все что угодно, но не вода.
Больше всего я боялась именно этого. Упасть в ледяную бездну и, хватая противные солоноватые глотки с привкусом крови белыми губами, задыхаться, и сходить с ума от адской боли, разрывающей легкие. Словно знаю, каково это — тонуть. Этот страх уходил корнями в самое детство, в самые недра памяти, где царила непроглядная вязко-грязная тьма неизвестности. Иногда мне казалось, что окружающий меня мир всего лишь иллюзия, а на самом деле ни его, ни меня не существует. Особенно после того, как начала видеть во сне монстра с янтарными глазами, притаившегося в черноте беззвездной ночи.
Чья-то тяжелая рука подняла за волосы с колен и тряхнула в воздухе так, что из глаз искры посыпались. Как вещь или мешок с ветошью. Стало страшно, что швырнет обратно на землю, и я раскрошусь на части от силы удара. Совсем рядом послышался плеск воды, и я вздрогнула от испуга, а от холода зуб на зуб не попадал. Своих ступней я не чувствовала уже давно, как и ладоней с кончиками пальцев. Но ублюдкам, подгоняющим нас грубыми окриками, было плевать на это. Их было много, я слышала, очень много. Мне чудились или слышались женские голоса среди мужских.
— А она точно то, что нам надо? Кажется, Хозяин говорил, что у нее рыжие волосы.
О боже, кого в наше время еще называют "хозяином"? Это действительно страшный сон или жуткая шутка? Со мной не может все это происходить. Не можееет. Я не бездомная, я не шлюшка какая-то и не красавица писаная, как Лизка. Кому я нужна такая? Дочь алкоголички. Безотцовщина. За меня и выкуп не у кого просить. Разве что бутылками пустыми или тем, что мне самой собрать удалось — жалкие крохи на новые джинсы. А мать, поди, и имени моего уже не помнит. Перед глазами возникло перекошенное одутловатое лицо, испещренное тонкими венками, со стеклянным взглядом светло-голубых глаз и приоткрытым ртом с мясистыми губами. И в ушах взорвался хриплый крик, срывающийся на истерический визг:
"Гадина. Ленивая тварь. Учиться она собралась. А мать кто содержать будет? Я тебе патлы повыдергаю. Вали, давай. Шалава малолетняя. Будь ты проклята, мать бросать. Проклятаааа".
Вздрогнула, кусая губы до мяса и глотая слезы. Истинное проклятие — это воспоминания. Особенно когда тоска и время из недостойного родного человека все же высекают идола, по которому абсурдно и неправильно скучаешь до слез. Ищешь и выбираешь те самые крохи-минуточки, когда он был этих слез достоин. Я ей деньги посылала и соседке звонила узнать, как там мать, но та сказала, что она все равно все пропивает, и я начала слать деньги бабе Тане, чтоб та ей хотя бы еду приносила. А теперь все внутри скрутилось в спираль ломаную — вдруг не увижу ее никогда больше? Вдруг умру я здесь и не скажу ей, что простила и любила ее всегда?
Где-то рядом послышались женские истошные крики. Да, я не одна жертва здесь. Поначалу это вроде обнадеживало, а сейчас пугало еще сильнее, потому что — какую власть нужно иметь, чтобы выкрасть столько девушек? А нас было немало. Я успела примерно мысленно посчитать голоса по стонам и рыданиям. Надежда на то, что меня найдут или вдруг появится полиция, таяла с каждой секундой. Куда они нас привезли? А может, они нас на органы пустят? Сколько людей сейчас пропадает по всему миру, и не находит никто. Сама видела объявления на столбах и в интернете. Захотелось спрятаться, забиться в угол и маму звать, как в детстве, когда она, еще не настолько убитая алкоголем, обнимала и прятала мое лицо на своей мягкой груди, и шептала, что все это плохой, дурной сон. Все пройдет с первыми лучами солнца. Просто ночью все кажется намного страшнее. Это потом она начнет меня выгонять из дома то за водкой, то чтоб не мешала с хахалями кувыркаться.
С моей головы содрали мешок, и я задохнулась от ужаса, увидев людей с лицами в белых масках с прорезями и с факелами в руках. Повертела головой, всхлипнув от ужаса, все тело мелко задрожало — мы оказались на берегу реки, и мои глаза расширились, когда увидела несколько лодок, украшенных красными цветами (откуда только взяли в это время года?), качающихся на волнах. Неужели нас утопят?
О боже, я не знаю, что это могло быть. Не знаю, где я. Не знаю, за что. В который раз хотела закричать и не смогла. Они мне рот заклеили то ли скотчем, то ли какой-то липкой лентой. Получалось лишь мычать, но и за это толкали и били.
— Она. Насчет волос не знаю — у нее метка на теле. Как и у остальных. Может, мне еще в паспорт посмотреть? Нам за это не платят. Нашли-привезли-отдали. Все.
О чем они говорят? Какая метка? У меня нет никакой метки. Только татуировка, которая еще с детства на боку змеей вьется. Мать вечно говорила, что знать не знает, откуда она взялась. А я ее ненавидела еще сильнее, потому что понимала — это она позволила одному их своих сожителей выбить ее на мне, когда я совсем крошкой была. Иного объяснения я этому не видела. Позволила, как и многое другое, лишь бы водку ей приносили. После того как последний раз продала за четвертак, я сбежала из дома. Вздрогнула, когда лапища похитителя сомкнулась на шее, снова толкая вперед.
