И рыдал всю ночь. От заката и до рассвета Каледор выплакивал горе, копившееся в нем тринадцать лет. Он лил слезы по убитым, по своему кузену Тиринору, по тысячам других, лишившихся жизни. По своему сыну, потому что в мире, где ему расти, могло произойти такое. И наконец, Король-Феникс эльфов плакал о себе — от слабости и от полного отчаяния.
Когда встало солнце, он взял себя в руки и полетел обратно к армии. Мир еще не погиб, друкаи еще не победили. Уход их армии из Котика явно сигнализировал о каком-то переломе в войне, и Каледор был решительно настроен к нему подготовиться.
Жалобы узников отражались от грубых каменных стен, стоны боли усиливались сводами подземной тюрьмы, где приковали пленников. Над ними стояли несколько эльфов в черном с кривыми кинжалами в руках, и на клинках поблескивали мрачные руны.
В нише одной стены установили горн, и два раба с исполосованными плетками спинами раздували в нем угли мехами. Рядом с горном стоял Хотек в полном доспехе, держа в одной руке Молот Ваула, а в другой — лист пергамента. За чтением собственных записок и застала его Морати, вошедшая в сопровождении трех чернокнижниц. За ними шли еще рабы. Глаза у них были вырваны, и они не видели, что несут.
А несли они Малекита. Его исхудалое тело, прикрытое простыней с пятнами крови, полулежало на шелковых подушках. Глаза смотрели с маски почерневшей кожи, и при виде этого мерзкого зрелища узники взвыли еще громче. По команде Морати рабы опустили носилки в середине камеры, после чего были изгнаны ударами плети надсмотрщика.
— Ему придется встать, — сказал Хотек, мертвыми глазами глянув на полулежащего князя.
— Не могу, — прошептал Малекит. — Пламя забрало мою силу.
— Уже недолго, — ответил жрец Ваула с хитрой улыбкой. — Скоро будешь силен, как никогда.
— Я дам тебе силу, — сказала Морати.
Она подошла к ближайшей узнице, схватила ее за длинные волосы и бросила к своим ногам. Другую руку она протянула к стоящему рядом послушнику и взяла его кинжал.
Королева-Чернокнижница запела заклинание, суровые слова слетали с красных губ как проклятие. Узница слабо извивалась в ее хватке, глаза ее отчаянно молили о пощаде. Морати быстрым движением перерезала ей горло и отдала кинжал послушнику. Держа в руке обмякший труп, она подставила свободную руку чашечкой, наполнила ее кровью из раны. Проглотила, размазав остатки по лицу.
Вокруг убитой заколебалась мрачная пелена, зазмеились ленты темноты, ощупывая рану в горле. Морати подтащила тело девушки к Малекиту, оставив на голом каменном полу кровавый след. Теневая тварь ползла за ним, выпуская щупальца, ища питающую ее влагу жизни.
— Пей, — сказала Морати, снова ловя ладонью струю крови и поднося к безгубому рту Малекита.
Он стал лакать, как животное, болезненно сглатывая.
Тень заструилась вдоль руки Морати, заляпанной кровью, скользнула по плечам, поднялась рядом с Малекитом. Бесформенное создание заходило волнами, макая бестелесные руки в кровь на костях подбородка князя. Капли исчезли, и тварь сжалась, скользнула в его открытый рот.
Малекит ахнул, затрясся, раскачиваясь в гробу из стороны в сторону. Лишенные век глаза уставились на мать, сжатые кулаки колотили по бокам. Издав еще одно прерывистое шипение, князь рухнул на спину, пальцы его задергались, потом он застыл неподвижно.
Тихий смех Малекита прервал жалобные стенания узников, заморозив их сердца. Князь осторожно сел, отбросив окровавленную простыню.
— Жизнь из жизни, — сказал он. Уже не шепотом — к нему стал возвращаться голос.
— Она уходит, — предупредила Морати, беря протянутую руку сына.
Опираясь на мать, Малекит встал, неуверенно покачиваясь, и сошел с носилок.
Морати разжала пальцы и отступила. Князь сделал робкий шаг, еще один, и все это время призрачный смех его отражался от стен. Сила вернулась к нему, он выпрямился, встал лицом к Хотеку.
— Я готов.
Жрец кивнул и дал знак своим помощникам. Каждый из них держал кусок вороненого металла, изогнутый и изрезанный рунами.
У некоторых была узнаваемая форма: нагрудник, наручи, латный воротник, перчатки. Другие были совершенно непонятными, странных форм, ленты черной кольчуги или пластины, соединенные петлями под неловкими углами.
В горн положили первый кусок металла. Рабы стали быстрее качать меха. Хотек, бормоча молитвы Ваулу, раздул пламя магией до белого каления. Сунув в огонь голую руку, он вытащил кусок доспеха. Нечувствительный к жару, он поднес его к внимательно смотревшему на все это Малекиту.
— Будет жечь, — предупредил Хотек.
Малекит ответил на это пронзительным смехом с оттенком безумия:
— Сильнее гореть уже не могу. Не тяни!
Послушник поднес клещами дымящуюся заклепку.
Хотек с помощником нагнулись, жрец приложил раскаленный металл к телу Малекита, оно зашипело, пошел пар. Малекит хихикнул.
— Давай, — скомандовал Хотек.
Послушник втолкнул заклепку. Прошептав заклинание, Хотек пристукнул Молотом Ваула, и горячая заклепка вошла в подготовленное отверстие — и в тело Малекита.
Князь взревел от боли и покачнулся. Пожалел, что не может закрыть глаза. Вместо этого он отвлекся мыслью, ушел в холодные глубины ее, в укрытие, там им для себя приготовленное.
Он представлял себе, как сидит на золотом троне, а на нем — отцовские доспехи. Князья по очереди выходят вперед, склонятся в поцелуе к его сапогу, а хор дев тем временем поет ему славу. Церемонию освещает солнце, оно бросает резкие тени. Рядом, в клетке, ворочается что-то неразличимое: тень Бел Шанаара, вызванная обратно из Мирая лицезреть коронацию истинного Короля-Феникса.
Малекит резко вернулся к реальности. У ног его лежало два тела. Собственное тело горело новым огнем, но не сильнее, чем он уже привык. Вокруг него суетились послушники, втирая кровь жертв в руны, вырезанные на приставляемых к нему кусках брони, обводя каждый завиток и каждую линию кистями из волос эльфов.
Голени и ступни его уже были облачены в дымящееся черное железо. Он не помнил, чтобы поднимал ноги, но, наверное, так было. Он ощутил загнанные в подошвы гвозди и засмеялся при мысли, что его подковали как боевого коня.
Слышался распев. Его мать наблюдала за всем молча, но слова ее адептов шелестели под сводами, строки накладывались друг на друга, создавая своеобразную гармонию магии. В истощенную плоть его бедер входили новые заклепки, поножи закреплялись такими же заклепками на коленях сбоку.
Боль снова и снова усиливалась, горячий металл снова и снова пронзал его тело. Это была физическая боль, ничего похожего на выжигающую душу пытку благословения Азуриана, но все же это была боль, и он мысленно ушел в себя.
Тысяча белых голубей взлетели в синее небо, отмечая его восшествие к правлению, и тысяча труб провозгласила его торжество.
