— Чем пахнет? — сдавленно спросила Важенка. — Чувствуешь?
Мальчик молчал. Блеснули его глаза, блестели спицы. Важенка вдруг поняла, что адский лифт сейчас не остановится. Затравленно озиралась по сторонам: кнопку диспетчера или стоп? Не хватало воздуха.
— Его смазывают дегтем, как шпалы. Лифт! Чтобы не скрипел, — вдруг солидно отвечал мальчик, — им и пахнет. Отец говорил. Не скрипит, слышите? А вчера скрипел.
Важенка выдохнула, улыбнулась жалобно.
— А это твой мотоцикл? — смущаясь, спросил мальчик.
— Какой еще мотоцикл? — удивилась она.
На первом этаже лифт остановился.
— Ну, с дядькой ты приезжала. Это же “Ява” новая была, да?
Важенка какое-то время смотрела на мальчишку, и под ее тяжелым взглядом он даже не решался пошевелиться. Опустил голову.
— Я никогда не ездила на мотоцикле. Ни в детстве, ни сейчас, — произнесла она с царственным спокойствием. — Ты меня с кем-то перепутал, мальчик.
У него вытянулось лицо, он состроил гримаску недоумения, уронив вниз подбородок. Вышел спиной. Поставил велик на колеса, они спружинили.
— А к нам из милиции приходили, про тебя спрашивали, — крикнул ей вслед. — Карточку вашу показывали.
Важенка остановилась, оглянулась. Молча смотрела на мальчика.
— Меня мама прогнала, но фотку я видел. И к Дьяковым с третьего приходили, спрашивали, — мальчик заторопился мимо.
— Стоп, — почти нежно сказала Важенка и поймала его за ворот курточки. — И что же эта милиция про меня спрашивала?
Мальчишка пожал плечами. Потом еще раз.
— Мама меня прогнала с кухни. Я ничего не понял, зачем они приходили.
— А ты им про мотоцикл, что ли, да?
— Не-е-е, я не-е-е! Я маме рассказал потом, что видел вас с тем дядькой, а она говорит: не выдумывай, не лезь. А еще потом Митю вашего спрашивал про мотик, на котором ты с дядькой… А вы совершили преступление?
* * *
Часов в пять вроде забылась, спала, не спала. На пустынной провинциальной площади желтый клуб с толстыми белыми колоннами. Яростно-желтый, объемный на фоне чернильного неба. Важенка изо всех сил старается удержать в руках гелиевые шарики, они рвутся в небо, и их нельзя упустить. Мальчик, который утонул в пятом классе. У него на голове такой же шарик. Он как будто в скафандре, улыбается ей оттуда. Важенка силится спросить, что он чувствует в этой прозрачной оболочке, как там? Но ветер рвет шарики из рук, гудит, мальчик ничего не слышит, плавает за тонкой резиной его улыбка. Там внутри у него тихо-тихо, спокойно.
Руки крупным планом разделывают селедку на досочке. Так это ее руки.
Где-то смеется Тата.
— А если ответишь “петрушка”, она тогда: ах ты моя душка!
— Тата, — хочет крикнуть Важенка. — Прости меня.
Тата смотрит печально, у нее длинные-длинные волосы и Лилины глаза. Негромко звякнуло зеркало, как вскрик, звук где-то за спиной, а осыпалось здесь прямо на глазах, сотней неровных осколков. Это же к несчастью, расстроилась Важенка. Тата, бежим бросить осколки на дорогу.
Проснулась от звука своего голоса. От того, что читала вслух молитву. Но она не знает молитв. Только первые строчки “Отче наш”. Очнулась, теперь по-настоящему.
Села на кровати, сердце бешено колотилось. Бог был со мной, а я с ним не была. Не знала, не видела. Куда же теперь меня зовут, зачем? Мне не надо, не надо мне. В чашке рядом полглотка всего.
Зазвонил телефон. Мать не может так рано, Митя теперь никогда не звонит. Вставая, она перевернула ведро, на которое ходила ночью, чтобы не бегать по пять раз в туалет, как все беременные. Пока бежишь, просыпаешься, вспоминаешь, что прежней жизни больше нет. Потом не уснуть. Ногой угодила в лужу мочи, морщась от омерзения, дохромала до телефона. Без пяти семь. Это только они. Наверное, всё. Мать не может в семь утра, она щадит ее. Важенка сказала, что они с Митей поженились и в октябре обязательно прилетят. Уже купили билеты. Мамочка моя, любимая. Важенка опустилась на колени перед тумбой. Телефон трезвонил, она молча раскачивалась перед ним.
На двери, ведущей на чердак, висел замок. Подергала его. Он не поддавался. Тогда Важенка попробовала открыть коридорное окно на последнем этаже. Подтянулась на руках, чтобы залезть на широкий подоконник, отодвинула шпингалеты, осторожно потянула на себя ручку. Пыль и холод в лицо, пыль и ужас. Крыша трансформаторной заляпана желтыми листочками черемухи, шесть тополей гуськом. Сырая дорожка наискосок. Вон на той скамейке у турника когда-то сидела Лиля. Тянула носочки в воздух. Лиличка.
Прикрыла окно, спрыгнула. Да, это она сможет. Только надо выпить до беспамятства. Она подготовилась: вчера вечером купила коньяк, ей нужно где-то полторы бутылки, чтобы ничего не понимать. Поднимется сюда, откроет окно.
* * *
На кухонном столе трехлитровая банка сливового сока, рядом искуроченная жестяная крышка со следами подсохшей мякоти. На раскрытой упаковочной бумаге неопрятно таял брусочек масла. Важенка двумя пальцами вытянула ложку из раковины, заваленной грязной посудой. Вымыла ее.
Потом сидела на полу в гостиной, облокотившись спиной о диван, и медленно пила коньяк, заедая его тушенкой прямо из банки. В телевизоре ансамбль “Березка” плыл знаменитым скользящим шагом. Зазвонил телефон. Важенка, кряхтя, поднялась и, встав на высокие полупальцы, пыталась повторить удивительный шаг.
— Та-а-ак? Девчонки, так? — обращалась она к березковым дивам, стараясь перекричать телефон.
Бледное солнце уронило на паркет четыре пятна в привычном месте. Прозрачных, неверных. Важенке почудилось, что именно в них сейчас ее ускользающее тепло. Легла туда, свернувшись калачиком вокруг бутылки и рюмки.
— Ведь-какая-была-прелестная-девочка-росла-себе-у-мамы-с-бабушкой-на-реке-Ангаре-по-веселой-Ангаре-мчит-кораблик-с-белой-мачтой-на-корме, — Важенка пальцем очерчивала один из световых прямоугольников. — …ничто-как-говорится-не-предвещало-что-эта-девочка-сука-и-падаль…
— Нононононо! — другим голосом вмешивалась сама же, грозила, приподняв палец от пола. — Не преуменьшайте своих заслуг. Не сука девочка — убийца. У-бий-ца!
Снова телефон. Важенка приподнялась на локте, салютовала рюмкой в его сторону.
— А никого нет дома, господин следователь! Как вас там. Порфирий Петрович, во! — Важенка зашлась в смехе.
Успокоилась. Выпила и, заметив, что коньяка в бутылке осталось половина, двинула его по паркету подальше от себя.
— Еще почти целая бутылка жизни! Вот эта половинка и половинка от второй, — погрозила она в потолок, снова укладываясь на пол. — Топором, главное! Я Лилю, а он старуху.
Лежала долго на боку с закрытыми глазами, гладила живот. Маленький мой, жизнь моя. Плакала, конечно.
Последняя спичка вспыхнула и тут же погасла. Важенка громко воскликнула, выругалась, поползла на кухню на четвереньках, мотая головой. На кухне запасного коробка не оказалась. Она не могла поверить, хлопали дверцы шкафчиков, Важенка громко бранилась, даже протрезвела, выворачивала карманы своей и Митиной одежды. Долго трясла старую зажигалку, пытаясь добыть из нее огонь. Умереть спокойно нельзя, бормотала она, надевая кроссовки. Даже перед гильотиной дают затянуться.
