— Рита, мне бы на неделю пожить. Очень надо. Правда могу? Честно? — она разрыдалась прямо в трубку.
— Да ты чего ревешь-то? Важенка, прекрати воду лить, — притворно ворчливо говорила Ритка. — Все образуется как-нибудь. Поживешь у нас недельку-другую и вернешься к своему кавалеру. Он как раз за это время одумается. Олег у мамы в Харькове. Муся с детьми к своему на севера укатила. У нее же в башке все перевернуто, каша у нее в башке. Летом в Оймякон, зимой на море. А у меня сегодня вечером поезд. Мы с моими институтскими всегда в первую неделю сентября в преф в Пицунде режемся… Ключ у Анны Арнольдовны будет…
Важенка смотрела на картину на стене, кажется, Бакст, и у нее лились слезы. Осторожно поцеловала трубку.
В гостиной подняла диван, словно хотела его разложить. Там среди старых одеял и пледов нашла небольшую подушку в вытертом бархатном чехле. Взвизгнула молния. Из поролонового нутра Важенка вытащила добротную жестяную коробку из-под печенья, где хранились сберкнижки, шкатулка с украшениями Митиной мамы и бабушки, деньги.
Это были все их сбережения. На жизнь, на ресторан после регистрации, на остров Валаам после свадьбы. На ребенка и трудности переезда Важенка уговорила Митю откладывать на сберкнижку.
Не пересчитывая, забрала из тайника все деньги. Открыла шкатулку и пальцем быстро разбросала горку драгоценностей. Вот они! Подцепила два изящных кольца с бриллиантами. Одно мамино, одно бабушкино.
Самый острый в доме — нож с тяжелой зеленой рукоятью. Митя гордо говорил — охотничий! — трогал пальцем лезвие с деланой осторожностью. Важенка решительно направилась к Баксту. Толком не представляла, как следует вырезать картину из рамы, только в кино видела. Постояла, примериваясь ножом к полотну сразу у рамы. Дальше, кажется, просто по периметру. Вздрогнула, впервые отметив сходство молодой особы на холсте с Лилей. Ее обнаженные плечи по-прежнему утопали в зеленовато-лазоревом облаке шифона, сверкало ожерелье на нежной шее, блестели глаза. В них всегда был ровный свет любви, сдержанной радости, из которых, видимо, и состояла ее юная жизнь. Важенка всегда немного ревновала к этой радости: возлюбленное письмо ли, шепот на балу, признание, вести, что жив, няня сказала, будет к обеду, уже седлают. И лишь изредка в этом блеске сквозила тайная грусть, беспокойство. Может быть, ее чувство безответно или он на войне?
Сейчас в огромных глазах стояли слезы.
Опустила руку, отступила.
* * *
Важенка забилась в угол на заднем сиденье такси, чтобы не встречаться в зеркале глазами с водителем. Почти не слушала (не слышала?) его разглагольствований, впрочем, он вскоре обиженно примолк. В подъезде, не поднимая глаз, бочком скользнула мимо Риткиной соседки. Старалась не шуметь у входных дверей, но почти сразу выползла Анна Арнольдовна с письмом в инстанции о лазерных лучах, посылаемых ей из дома напротив несгибаемым генерал-майором.
— Не-не, Анна Арнольдовна, — раздраженно сказала Важенка, скидывая туфли. — В следующий раз, ладно? Рита вон скоро с Олегом приедут, Муся с детьми. Все проверят, не волнуйтесь.
В винно-водочном на проспекте Чернышевского сразу было понятно, что надо брать коньяк. Только он сейчас поможет отключиться. Смятая купюра, звякнула мелочь о блюдце. Продавщица дунула на запыленное горлышко. Важенка с болью взглянула на фугасы с бормотухой. Они были про счастье, про те чудесные часы, что провела она с родителями Льва Абалкина.
Вечером Анна Арнольдовна с письмом пару раз скреблась в дверь. Важенка, положив ноги на стол, курила перед стаканом и почти слышала, как в голове у нее что-то трещит, делятся какие-то сумасшедшие клетки. Холодильник у Ритки был отключен, внутри только пачка маргарина и банка засахаренного темного варенья. В кухонной тумбе отыскался сухой вишневый кисель в брикете. Им и закусывала. Еще яблоками из двухэтажной вазы в середине круглого стола.
Когда коньяка в бутылке оставалось на палец, она поняла, что можно попробовать уснуть. Свернулась калачиком на диване и почти сразу отключилась. Но уже через два часа открыла глаза и застонала.
Стараясь не скрипеть половицами, она слонялась по темной коммуналке — только над туалетом горела лампа зачем-то синего цвета. Прислоняла лоб к стенам, укладывала голову на столы, мычала. Маялась.
От дверей Анны Арнольдовны доносился храп, чья-то кошка грациозно процокала по паркету. В туалете кафельные плитки расколоты, выщерблены во многих местах, журчит вода в бачке, в железной банке в коричневой жиже окурок “Беломорканала”.
Важенка надела Риткину трикотажную кофту, тяжелую, прокуренную, раскрыла окно, легла на глубокий подоконник. Шелестели шины редких автомобилей, парочки возвращались с развода мостов. Должно быть, Литейный уже перевернул в ночи свои фонари и рельсы. Внизу под ней проплывали голоса, смех, обрывки разговоров.
— Этот фарш три дня стоял просто так, в цеху, не в холодильнике. В лотке на столе, мухи по нему, а она такая подходит, понюхала, главно: “Отличный фаршик. Так, всё, не стоим, если зачет по практике хотите, лепим пирожочки…”
— Моя бабушка говорит “Рожжество”, представляешь? Так и говорит: “С Рожжеством!” А, и еще “Паска”…
— …а вот как в театре о ребенке сказать. Ведь я в группе первых скрипок…
— …сапоги резиновые купить. У нас только первый и пятый в колхоз ездят…
Все стихло. Важенка на подоконнике закрыла глаза.
Ждала, пока рассветет, откроется метро и можно будет поехать на Финляндский, она не знала зачем. Сидела на корточках в углу комнаты, потом опустилась на паркет. В полусне, в полубреду.
В половине шестого на полочке торшера взревел будильник. Важенка от неожиданности вскрикнула, шибанула по кнопке. Обхватив колени, боком повалилась на пол.
* * *
На вокзале она почти вплотную подходила к людям в униформе, пытаясь расслышать, о чем они говорят. Замедлилась, увидев, как в вокзальном туалете уборщица вышла из подсобки и идет к своей напарнице. Та елозила грязной шваброй по блекло-желтому кафелю. На женщинах были новенькие сатиновые халаты изумрудного цвета.
— Петровна, — зычно орала она. — Давай заканчивай эту хренотень, я уже картошечку поджарила.
От аммиачной вони резало глаза.
Важенка дождалась, когда откроется пышечная на Боткинской. Ела жадно и неопрятно, запихивала в рот почти целые пышки. Глотала, давилась, обсыпалась сахарной пудрой. Увидела, как с благосклонным интересом посматривает на нее парочка бомжей за соседним столиком с одним стаканом кофе на двоих.
Ходила смотреть на выборгские электрички.
В половине десятого набрала Ленечкин рабочий. Важенка могла бы позвонить и Никитину, но его пристальное внимание к ней с самого дня знакомства делало его опасным. Он как будто знал ее лучше остальных, с болезненным наслаждением изучал особенно ее темные стороны. Она сначала натыкалась на его насмешливый взгляд через всю комнату, на ухмылку в пол-лица, а затем осознавала, что в этот самый миг действительно врет или лицедействует.
