Этот перегон между “Гостинкой” и “Василеостровской” — самый длинный под Невой. Длинный и шумный.
На “Василеостровской” двери распахнулись, и как ни в чем не бывало Важенка шагнула обратно в вагон, где ехал Митя. Кто-то ахнул, а высокая женщина оборвала разговор на полуслове. Засмеялась, показывая на нее пальцем.
Она приблизилась со словами, что как только вышла, так сразу и передумала. Пришлось вот догонять его тем же поездом. Добавила, что скучала.
Митя смотрел чуть прищурившись, немного отстраненно, казалось, не реагируя на взмахи ее ресниц. Взяла его за пуговицу, что-то заканючила. И тогда, не глядя на Важенку, он притянул ее за шею одной рукой, порывисто прижал к плечу.
Граждане в вагоне заулыбались.
* * *
Два платья глубокого синего цвета почти совпадали по оттенку.
— Как мило, — суховато произнесла Наточка, покачав у двери пальчики Важенки.
Митя был на седьмом небе, уловив в этом совпадении целую череду последующих.
На подступах к дому Важенка внезапно почувствовала вялость, никак не могла развеселиться, настроиться на знакомство. Древних старух покоряют непосредственностью. А ей после пережитого в метро, когда из-за глупого приступа гнева она чуть всего не лишилась, было не пробудить в себе чудную бабочку Одри Хепбёрн. На искренность не было сил. Она шагнула на порог старушки абсолютно опустошенной.
Кружевной ворот Наточки был сколот камеей, чуть тряслась голова, запах ландыша в тесной прихожей. Сизая радужка подернулась уже каким-то потусторонним туманцем, и из-за этого было неприятно смотреть ей в глаза. Седые волосы забраны в низкий пук, и только две пряди у лица кокетливо завиты. Важенка сразу почувствовала, что не нравится хозяйке.
— Митенька, — Ната теребила брошь у воротника. — Я вот переживаю, что весь песок ушел в готовку, а чай будем пить… Что же, без сахара? Может, просто с тортом?
— Так мы сгоняем вниз, да и делов. В вашу “Булочную”, — вдруг собралась Важенка.
— Да не вопрос! — Митя заново принялся шнуровать кроссовки, поглядывая на них со своих корточек, любовался.
— Так, а вы куда, Ирочка? Митя один обернется, подождите, деньги сейчас, — Наточка повернулась к ридикюлю на трюмо.
Закричали наперебой, что как-нибудь справятся и без ее мелочи, а порознь они вообще теперь не ходят. В Наточкиных глазах мелькнуло любопытство и одобрение.
Кроме жаркого она приготовила кулебяку с рыбой, края которой были заплетены в затейливую косу. Передавая Мите горячий пирог, Наточка посмотрела на экран телевизора, где шло очередное заседание Политбюро. Важенка подумала, что психиатра она, наверное, любила сильнее, чем секретаря, потому что почти все темы сводились к вопросам умственного здоровья. Вот и сейчас, окинув взглядом президиум, Наточка пробормотала, явно копируя своего друга:
— Надо же, сколько материала!
Митя захохотал, а Важенка хихикнула, внутренне содрогнувшись: мать состояла в партии с тридцати лет, и такие шуточки в доме были исключены. Наточка раскраснелась от плиты, от внимания, засветилась, выпрямилась.
— Что ты читаешь, Наточка? — На тумбочке у кровати стопка книг.
Сверху “Американская трагедия”, Теодор Драйзер. Сугробы подушек на кровати. За распахнутой дверью лоджии блестел залив.
— Я не читаю, я перечитываю, — сказала Наточка. — В каждом возрасте в знакомых книгах открывается новый смысл. Вы знаете, Ирочка, в старости вдруг понимаешь, что только книги и мужчины заслуживают в жизни внимания. Только это остается в памяти, когда уже многое позади…
Видимо, хозяйка знала впечатление от этих своих слов. Такой эпатаж легкой безнравственностью, когда о мужчинах говорят во множественном числе. И вообще выделяют в основные интересы. И кто — старушка старенькая! Важенка слушала уже с некоторым превосходством, как будто Наточка в чем-то прокололась. А та, почувствовав это, вдруг сбилась.
— Как звали у Стендаля эту его возлюбленную, как же, как же, — она рассеянно поднесла пальцы к вискам. — Не вспомнить, надо же. Так вот, я раньше никогда не замечала, что там в конце честолюбивый герой перед лицом смерти, в момент, когда некому больше лгать, выбирает вдруг свою прежнюю, покинутую им когда-то возлюбленную только за то, что она нравственнее, искреннее, добрее, наконец. Перед лицом смерти вся шелуха долой, ноль притворства. Как же ее звали…
— Госпожа де Реналь, — помогла Важенка.
— Да-да, — удивленно вскинулась Наточка. — Вы, наверное, фильм смотрели с Николаем Еременко?
— Нет, книгу читала, — усмехнулась Важенка. — Но фильм, кстати, я тоже смотрела.
— Ну вот, — протянула Наточка, теребя камею.
После обеда долго чаевничали, и Важенку, которая и так объелась, окончательно разморило. Кусочек “Наполеона” свалился в кружку.
Наточка захлопала крыльями вокруг нее. И было понятно, что это, конечно, не из-за Жюльена Сореля, а потому, что Наточка в курсе, что они ждут ребенка. Но чуть-чуть и из-за него. Ее уложили на софу у стола, укрыли пледом, от которого вкусно пахло пыльной травой. Наточка сказала, что это лаванда, хорошо помогает от моли. Важенка в полудреме слушала их медленные разговоры. Позвякивала посуда, лилась вода из носика, чай подливали.
— Почему не общаемся? Общаемся, но теперь меньше. Как-то разошлись дорожки после института. Он, конечно, ангел, как ты говоришь, Наточка, но ангел весьма специфический, — донышко чашки стукнуло о блюдце. — Ну послушай ты! Да, он — прекрасный друг, преданный, никогда не врет, все так! Но каждый март на протяжении лет пяти мы ездили кататься в Хибины, на горных, ты знаешь. Так вот, в последний день всегда, слушай, всегда-всегда, без исключений, мало пьющий в обычной жизни Валька напивался вдрабадан. Так сказать, праздновал жизнь, дружбу отмечал, не знаю. И бесполезно было взывать, грозить, напоминать про завтра, что дорога, что мы все от него зависим! Тысяча верст, шутка ли. Только у него ведь водительские были! А наутро из года в год одно и то же: Валька блюет, лицом черен, за руль нереально, жилье и каникулы не продлеваются. Ну, мы все по очереди, каждый раз трясясь, что гаишники…
— Боже мой! Вы же не знали правила! А если бы вас остановили?
Огромный кот бесшумно вспрыгнул на софу, устроился в излучине Важенкиных согнутых ног.
— Дело не в ментах совсем. Однажды играли, ну, под газом, конечно, — типа, расскажи, есть ли какая-нибудь вещь, за которую тебе стыдно, ну, чтобы ночами мучила, понимаешь. Все загорелись, рассказывали кто что. Очередь Вальки. И что ты думаешь, он помолчал, и вот эта уверенность в глазах — ему же все вечно талдычат “ах, ты ангел”! Нет, не так, конечно, какой еще ангел! Это ты меня сбила. Валька — ты совесть компании, душа, ну и т. д. Так вот, он помолчал и говорит: нет, ни за что! Так искренне и хорошо. Ничего нет в его жизни, за что стыдно, понимаешь? И все такие: да, да, конечно, это же Валька! И я тогда с завистью думал: везет Вальке, так жизнь жить. А потом, уже много времени прошло, случайно вспомнил этот наш вечный руль из Хибин… Тихий ужас.
