Но австралийская тетка рассказала о скорых переменах Наточке, подруге Митиной бабушки, которую Митя боготворил и которая была единственным близким ему человеком из потерянного мира взрослых. Даже завещание у бездетной Наточки было написано на Митю.
Она взволнованно ждала их к воскресному обеду.
* * *
— Наточка по прошествии лет пришла к мысли, что лишь две вещи на земле заслуживают внимания: мужчины и книги. Она так и говорит. Только это может вырвать тебя из серых дней. Снести голову, бросить в другой параллельный мир. Только от этого волнуется сердце. И лучше не смешивать. Когда не влюблен, читай, а если ты с кем-то, забудь чужие истории, наслаждайся своей.
Они входили в вагон метро на “Маяковской”.
— Так, а вместе, вслух читать — разве кайф не множится? Как вчера, например…
Накануне вечером читали об истории, экономике, политическом устройстве Австралии, книги, которые Митя в изобилии натащил из Маяковки. Валялись на полу в подушках. Со стены пристально смотрел Хемингуэй, так похожий на всех своих героев сразу. В вечном свитере грубой вязки, высокий ворот повторял контур ухоженной бороды. Стянули к себе его сборник. Решили наугад. Важенка зачем-то зажмурилась, долго не раскрывала книгу, водя пальцем по обрезу. “Белые слоны”. Она читала вслух и где-то в середине рассказа вдруг запнулась. Трудно молчала.
Сглотнула, чтобы продолжить.
“Я поеду с тобой и все время буду подле тебя. Сделают укол, а потом все уладится само собой. — Ну а потом что с нами будет? — А потом все пойдет хорошо. Все пойдет по-прежнему. — Почему ты так думаешь? — Только это одно и мешает нам. Только из-за этого мы и несчастны”.
Закончив читать, Важенка опустила книгу домиком на лицо и тихо плакала там внутри. Тикали настенные часы. Митя, лежа тоже навзничь, нашел ее руку. Понимала, что он потрясен выбором рассказа, — наугад же! Так и лежали на вытоптанных ковровых цветах.
Когда Важенка успокоилась, Митя перевернулся на живот, осторожно столкнул книгу с ее лица.
— А знаешь, что такое “белый слон” по-английски? Есть переносное. Англичанка в институте рассказала. Мы… разбирали этот рассказ. Белый слон — это что-то лишнее, мешающее тебе… обуза.
— Их ребенок — белый слон? — Важенка приподняла голову.
— Ну, наверное, — Митя грустно улыбнулся. — Или ее беременность, как-то так. Тебе нельзя сейчас про такое. Хотя что я несу? Всем людям нельзя…
Смахивал ее слезы костяшками пальцев.
— Ты ведь от Лили узнал о “белом слоне”, не от англичанки, да?
Он вроде замотал головой, она видела. Но вдруг сник, снова упал лопатками на ковер.
Она хотела заплакать, даже закричать, так долго и оскорбительно он молчал.
Митя заговорил, не открывая глаз и оставаясь неподвижным. Сказал, что два дня перед его июньским побегом их с Лилей крючило, корчило от боли, ее лицо, распахнутый чемодан на кровати, и невозможно оторваться друг от друга. Иди ко мне, посиди со мной. И там, в этих объятиях, задохнувшись от знакомого запаха кожи, волос, от узнавания каждого ее звука, вздоха, потрясенный, он вдруг понял, что больше не хочет ее. А с Важенкой наоборот. Сказал, что поражен скоростью всех недавних событий. Ее притяжению, сумасшедшему, необъяснимому, притяжению тоненькой, волевой девочки, такой незнакомой и такой желанной. Ни на кого не похожей.
Важенка вернулась в грохочущий вагон метро, полупустой в воскресный полдень. Митя почти висел на поручне, говорил насмешливо откуда-то сверху:
— Ну, может быть, Наточка за чистоту эксперимента. Чтобы любовь не смешивалась с представлениями о ней, с чужими книжными восторгами, и наоборот. Спросишь ее.
Она натянуто улыбалась.
— Может быть, она просто уже не помнит любовь? Ей восемьдесят три, да?
— Да ты чего? — Митя развеселился. — На протяжении пятнадцати последних лет у Наточки было сразу два возлюбленных. Секретарь обкома, правда в прошлом, какой-то центральный район, и врач-психиатр. Они, кстати, знали друг о друге. Поочередно праздновали с ней праздники. Если, скажем, в сам Новый год — психиатр, то секретарь приходил с шампанским к вечеру первого января, ну и так далее. Все были довольны. Про секретаря помню смешное: Ната седьмого ноября выложила оливье в салатник такой горкой и сверху написала зеленым горошком “Слава КПСС”, и бац перед ним на стол.
Весь вагон глазел на нее. Высокий хвост, темно-синее платье по фигуре, французские духи. На нее теперь часто оборачивались.
— Предупреждаю, она матерится, — сказал Митя.
— Да-а? Никогда бы не подумала!
— Наточка из репрессированных. Недолго, но сидела. Это оттуда. Невозможно быть там и не ругаться. Уголовники, политические, все смешалось. А когда они возвращались, мат захватили с собой. Сюда, на большую землю. Истинно петербургская интеллигенция знаешь как кроет! Эрмитажные все, научники… Такой особый шик, свобода, культурное сопротивление, что ли.
— Наточка любила Лилю?
Он удивленно смотрел на нее, все еще улыбаясь по инерции.
— Почему в прошедшем? Думаю, любит, — Митя зачем-то потрогал переносицу. — Этого же не отменить…
Ей хотелось сдержаться. Ей позарез нужно было сдержаться. Несколько мгновений Важенка смотрела на себя в черные стекла вагона. Попыталась выпрямиться, не сутулиться. Отвлечься.
— Слушай, а ты можешь один? Можно я не поеду? Я тебя очень прошу. Я не хочу, понятно? Какая-то Ната, обед! Будет меня рассматривать. А зачем? Ясно же, что я авантюристка, соблазнившая ее мальчика. Я прямо вижу…
Митя болезненно сморщился, потом молча смотрел на нее. Едва заметно кивнул. Поезд подходил к станции “Гостиный Двор”.
Она сразу опомнилась. Ярость, как отлив в ускоренной съемке, стала быстро отступать. Целовала его, прощаясь, заглянула в глаза. Я буду ждать тебя дома, угу? Я буду очень тебя ждать. Не остановил.
Вышла, все время оглядываясь. Махала рукой. Люди на скамьях не сводили с них глаз. Митя прикрыл веки.
Она растерянно шла вдоль платформы. Осторожно, двери закрываются. В последнюю секунду успела запрыгнуть в тот же самый поезд. Просто другой вагон.
Наточка жила рядом с “Прибалтийской” в престижных новостройках. Жаловалась, что ее обманули при размене: ветер с залива дул через стыки. Такие ледяные стены. Куталась в шаль, с тоской вспоминая коммуналку на Невском. В ее годы так трудно приготовить большой обед, она всю неделю провела в очередях, вылавливая дефицитные продукты. Все время звонила, советовалась насчет меню. Торжественно объявила, что после жаркого их ждет “Наполеон”.
— Наверное, последний раз в жизни буду печь. Слишком хлопотно с коржами, — грустно добавила Наточка.
Митя не мог ее подвести и не доехать до воскресного стола. Наверное, больше всего в минуту ее гнева он страшился, что Важенка утянет домой и его, а бедная Наточка останется одна с “Наполеоном”.
