Мать звонила каждые три-четыре дня, менялись планы, суета, и вот теперь она рвалась приехать во что бы то ни стало. Не верила дочери, хотела убедиться, посмотреть на все собственными глазами. С утра Важенка уже сама заказала разговор, чтобы остановить ее попытки прилететь на регистрацию в августе, что они с Митей мечтают побыть в этот день только вдвоем. С трудом уговорились на сентябрь.
— Я сервиз привезу чайный. Не, не кобальтовый, ишь ты, губа-то у тебя не дура. С оранжевыми горохами, большие такие, и вроде как с золотом чуть-чуть. А хочешь кофейный, помнишь, белый с синим такой, маленькие чашечки? Все равно стоит. Доча, а постельное? Двуспальный комплект есть новый…
— Мам, не надо с горохами, я вспомнила. Он простоватый. А белье давай, нужно. — Важенка почему-то понизила голос и огляделась, хотя дома никого не было.
Даже посылки от матери она вскрывала тайком, без Мити. Варенье и орехи в них были переложены какими-то подрубленными тряпочками из старых простыней, прихватками из лоскутов. Важенка стеснялась этого скудного ангарского приданого, точно оно могло рассказать Мите что-то постыдное о ней, пошлое до омерзения, так не вяжущееся с фото БГ на белой стене прихожей. Митя, обнаружив у плиты новенькую нарядную прихватку, удивленно покрутил ее. Она покраснела, сообщила, что это от бабушки. Прижал прихватку к щеке, засмеялся.
Важенка опустила трубку на рычаг, но телефон немедленно затрезвонил снова. Вздрогнула, потому что боялась любых звонков.
— Ангарск, одиннадцать минут, — в голосе телефонистки вибрировала стальная пластинка.
Она шагнула за тряпкой в прихожую.
Оттирала следы пальцев и думала, что с июня ни весточки от Лили. Так долго она молчала впервые, и Важенка понимала, что тишина эта особенная, просто решила выждать, дать Мите соскучиться, и как же повезло с этим молчанием, с их размолвкой, когда Митя в начале лета в одночасье сорвался на юг.
Разговор о возможной беременности пришелся на выходные. Субботняя чистая комната с распахнутой настежь балконной дверью, синие обои с вытертым золотом, в нагретых световых прямоугольниках на паркете мельтешили тени тополиных верхушек, колотились листья, как будто рукоплескали. На венском стуле ее домашний сарафан, в котором она была в их первую встречу, как давно это было. Из кухни запах вареной курицы, часы пробили половину первого, и от соседей снизу кто-то закричал с балкона: Яшенька, обедать! Этот Яшенька здесь не живет, он приехал с родителями в отпуск из Норильска. Ему купили мяч в “Спорттоварах” на Красногвардейской, и теперь он тоскливо и одиноко стучал им во дворе.
Важенка сидела на краешке дивана, горбясь, странно свесив ладони между коленями. Перед тем как начать разговор, она сняла накипь с бульона. Запомнила, как оцарапала сердце первая Митина растерянность. Он морщил лоб, глаза замерзли. А потом мерил шагами комнату, взволнованный, твердил о том, как неожиданно, но хорошо, хорошо, целый прекрасный его ребенок. Говорил и словно прислушивался к себе. Кидался к ней, снова и снова тряс ее легонько за плечи. Она не отвечала, силясь понять, что стоит за всем этим волнением, за многими словами о том, что он ее не бросит, не оставит, и так на все лады. Но вот наконец-то он обрадовался, просиял: у нас будет ребенок! Повторил, ударяя по каждому слову, и засмеялся. Мы поженимся, Важенка!
Она слабо улыбнулась, разрыдалась.
* * *
В июле и августе легко прожить в сталинке на Большеохтинском незаметной летней тенью. Лестничная клетка словно вымерла, все куда-то поразъехались, отпуска. В лифте иногда натыкалась на соседей, но они смотрели безучастно, думая, что она пришла кого-то навестить. И только маленькая подслеповатая бабулька, у которой гостил Яша из Норильска, спросила с любопытством: “Что же, новая девушка у тебя, Митенька?”
— Это моя невеста! — улыбнулся Митя, приобнял Важенку за талию.
— А-а-а, то-то я и слышу, на скрипочке никто не играет! — прошелестела бабулька сухим листиком.
Бабушка явно не из дворян, Смольный не заканчивала, тихо заметила Важенка уже на улице. Митя с задумчивой улыбкой смотрел куда-то далеко.
Дома о Лиле замолчали, как только решили расписаться. Договорились не тянуть. Но за пару дней до подачи заявления Митя вдруг виновато попросил все перенести. Поженимся попозже, скажем, в сентябре или в октябре. Важенка расстроенно объяснила, что ей нужно вставать на учет, женская консультация, все строго, нужна прописка, а пропишут ее только после штампа в паспорте.
— Ну да, ну да, — Митя растерянно поскреб ухо. — Тогда завтра после работы…
Прописка для постановки на учет была не нужна, но Важенка торопилась с регистрацией до возвращения в город всех когда-то значимых персонажей в Митиной жизни. На ее счастье, позвонила заграничная тетка, долго кричала через океан, чтобы он наконец решил что-то с отъездом, и есть ли семья в его скорых планах, и если да, то тогда в приглашении на работу эту семью надо указывать, не один, мол, человек…
— Тетя, я женюсь! — вдруг тоже крикнул Митя. — Ее зовут Ирина, и она совершенно потрясающая.
Важенка смущенно смеялась, выглянув из кухни. Держала ладонь под шумовкой, чтобы не накапало на паркет, а тетка, помолчав, произнесла: “Господи всемогущий”. После ее звонка событиям была придана приятная скорость, и уже на следующий день они отправились во Дворец бракосочетания на набережной Красного Флота подавать заявление. Важенке хотелось расписаться непременно в этом роскошном здании. Она представляла, как в последний день лета они спустятся вниз по великолепной дворцовой лестнице, выйдут на крыльцо, держась за руки, с одинаковым тонким золотом на безымянном. Она снимет туфли — их жалко, они итальянские, с изящной шпилькой, сливочные, сияющие, а внутри нестерпимо алые. По талонам в салоне для новобрачных. Пройдут вдоль реки к Дворцовому, спустятся к воде на стрелке Васильевского. Нет, туфли уже не снять, только бы не было дождя.
Скорее, шептала она каждое утро, срывая листы с календаря, зачем-то еще для верности загибала пальцы… семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Через девятнадцать дней… зажмурилась.
Они совсем не подходили к телефону, не брали трубки, только межгород. Мать звонила в определенные часы, и сразу было понятно, что это она. Все другие звонки оставались без ответа. Впрочем, телефон в основном молчал. И в дверь позвонили раза четыре за все летние недели. Важенка вздрагивала, молча уходила в бабушкину комнату. Прислушивалась, как гремят замки, Митя неохотно отвечает кому-то невидимому, что почти не бывает дома, сейчас здесь живет его дальняя родственница из Липецка, она никому не открывает. Недолго пили чай, курили. Митя почти не поддерживал негромкий разговор. Хлопала входная дверь, все стихало. Он возвращался к ней, виноватый, благодарный.
Нет, она не обижалась, что он не выводит ее из дальних комнат, не говорит всем и каждому, что она его невеста. Ну, почти не обижалась. Ему тоже не нужны лишние глаза и уши, он тоже чего-то опасался — Лилю? сглазить? Оба как будто скрывались, не желая, чтобы их тайна открылась до срока.
