* * *
Вход в квартиры был с открытых длинных балконов, которые вместо коридоров тянулись по всему фасаду многоэтажки. Важенке нравился этот по-южному устроенный замысел. Она всегда с удовольствием шла до конца галереи, так как их квартира была самой последней. Дальше балкон заворачивал за угол, на торец дома, и через три метра обрывался. Что архитектор имел в виду, было неясно, вполне возможно, в этом тупичке предполагалось место для курения, но жители дымили на лоджиях, обращенных к морю, или на галерее перед своими дверьми. Ушлые хозяйка с мужем, пользуясь тем, что квартира в самом конце ряда, торцевой тупичок оббили со всех сторон фанерой и жили там, сдавая однушку приезжим.
Лоджию они тоже сдавали. То, что ее занимают две сестры из Брянска, выяснилось только в квартире. Важенка вытаращила глаза.
— Но они же будут ходить через нас? Днем и ночью, — расстроенно сказала она, вымотанная поездом и дорогой из Симферополя.
— Такие тихие, хорошие девочки. Та вы их не заметите, — запричитала хозяйка. — Все время на пляже пропадают, и вечером их днем с огнем, то на дискотеку, то в кино. На набережной гуляют.
В дверях лоджии возникли тихони, загорелые уже дочерна. Заспанно поулыбались на пороге и скользнули куда-то в ванную и кухню, доказывая свою незаметность.
Важенка, замученная местными бабками, которые все утро водили их с круглой площади от автовокзала смотреть какие-то сараи и курятники, где через щели било солнце, а вместо кроватей — замызганные топчаны, растерянно посмотрела на Митю. Согласились. По крайней мере, здесь была вода и удобства.
Девиц они действительно почти не видели. “Брянские мыши”, как нарекла их Важенка, вставали почти с рассветом, беззвучно завтракали и исчезали с какими-то своими знакомцами на дальние дикие пляжи. Иногда ранним утром доносился до нее аромат кофе и тихие голоса. Важенка улыбалась во сне, понимая, что через несколько минут они с Митей останутся абсолютно одни. Его подмышка пахла морем.
Спали всласть, в тесных объятиях, потом, никуда не торопясь, жарили яичницу с помидорами. Через распахнутую лоджию и окна ветер приносил запах йода и можжевельника. От масла на сковороде золотились помидоры, а в шипении яичницы Важенке слышалось обещание повторяться. Если помидоров или яиц оказывалось мало, она заимствовала их у “мышей” или у хозяйки, тщательно запоминая, что и где брала.
— Важенка! — сердито окликал Митя.
— Да что ж ты так орешь-то! — вздрагивала она. — Все потом им доложим. Не боись!
Хозяйка, недосчитавшись продуктов, поджимала губы, но не выступала, а беспечные “мыши” вообще ничего не замечали, не пересчитывали. Что до брянских, больше всего Важенку забавляло несоответствие между их скромностью, почти забитостью, и тем, как вульгарно они одевались. Даже для курорта. В блестящее, короткое, открытое, помада цвета фуксии, вздыбленные лаком челки.
— Трикотаж такой тонкий, дешевый, из него еще трусы шьют, и вот юбка белая из него, представь! Там два ряда оборок, и все, ну, то есть совсем все! — таращила она глаза.
Ребром ладони показывала длину рисковой юбки, назначив ее чуть ниже живота. Митя пожимал плечами: вызывающе — потому что нет вкуса, дешево — потому что денег!
— Я же не об этом! Как соединить их затюканность и этот муленруж? Юбку эту.
— Охотничий костюм, — смеялся Митя. — Может, у них, как в Иваново, одни женщины! А здесь, на юге, — шанс познакомиться, нормально.
Вечерами Важенка и Митя часто ходили по ресторанам, но, когда ужинали дома, всегда спокойно расходились бортами с девочками. Уступали друг другу конфорки, чайники, ножи, пожалуйста-пожалуйста. Задевали друг друга бедрами, спинами, ах, простите, ничего-ничего. Митя прямо не мог оторваться от ключиц старшей из сестер, от ее сверкающих плеч. Она всегда носила майки и сарафаны без лямок, чтобы весь этот шоколадный шик не пропал даром.
— А ты успеешь так загореть? — спросил он у Важенки, когда “мыши” унесли дымящиеся тарелки к себе в нору.
* * *
В их последний южный вечер у старшей из соседок был день рождения. Она принесла магазинный торт и коньяк, позвала хозяйку с мужем. Хозяин, здоровенный крымский татарин, напоминал орангутанга, и Важенка недоумевала, как он там помещается, в этом фанерном загоне. Должно быть, все время лежит. Хозяйка поменяла ацетатное платье на темный кримплен с маками. Взглянув на коньяк и сладкое, вздохнула, сходила за целой сковородой котлет и столичной. В подарок имениннице принесла салатовое китайское полотенчико.
Расселись в комнате за журнальным столом.
— А во сколько ты родилась?
Именинница подкладывала Мите лучшие куски, нестерпимо поблескивая плечами.
— И кем ты будешь после этого своего техникума?
Важенка сидела хмурая. На алкоголь и котлеты смотреть было невозможно, тем более на маргариновые розы торта. Хозяйка раскраснелась, вспотела, все время говорила тосты, нахваливала брянских — запишу вам адрес на бумажке, приезжайте в любой момент, такие хорошие девочки. При этом она выразительно поглядывала на Важенку — ее с Митей больше не приглашали. Да пошла ты, вяло реагировала Важенка. Позвала Митю курить. В сумерках разглядывала близкую гору, утыканную свечками кипарисов, бетонными многоэтажками и потемневшими от времени деревянными и каменными домишками с плоскими крышами. Они карабкались по склону ущелья друг у друга на головах. Странно, что самыми неподходящими к этому пейзажу были не они, а уродливые новостройки. Иногда сквозь темную зелень горы загадочно белел какой-нибудь дворец-санаторий.
— Я передумала поступать на экономический, — Важенка стряхнула пепел, в темнеющий воздух высыпались искры.
Митя качнул подбородком вверх — говори!
— Я буду архитектором!
Пели цикады.
В комнате хозяйка, оттянув кримплен, дунула себе в вырез. Именинница разошлась, рассказывала, во что они играли в детстве с подругами, пока взрослые веселились в зале.
Угу, в зале, в зале, усмехнулась Важенка. Младшая перебила сестру, что-то тихо и быстро напомнила ей. Та возликовала.
— Точно! Еще играли в Ленина. Папа ставил нас к софе, где кто-нибудь из гостей валялся уже в полной отключке. И мы должны были его охранять с лыжными палками вместо винтовок. Шевелиться и разговаривать нельзя.
Митя захохотал.
— Еще тортика?
— А мы играли в “Потрогай покойника”, — сказала Важенка, развалившись на стуле. — Чё, правда не знаете? Тебе завязывают глаза и всякую дрянь в руки кладут. При этом страшным голосом говорится: это печень покойничка, это его рука, это его нога, это его мозги! Можно все что угодно, зубную пасту, лед, желе, мне однажды пальцы в баночку с хреном засунули. А подруга обиделась на меня, когда я ее руку в сырое яйцо — хопа.
Все слушали, забыв жевать. Даже орангутанг бросил котлеты. Важенка продолжала:
— У меня в садике было две подруги. Все время ссорились. Но я была такая ужасная, что, поругавшись с одной, быстро сходилась с другой, и мы дружили против первой. Та соскучивалась без нас, приходила просить прощения. Неважно, кто виноват. Помню, зимой у горки она такая: то-се, прости. А я ножку вперед выдвигаю: погрызи валенок, прощу!
