Ленечка на все лады восхищался погодой, плавным ходом лодки, и солнце не мешало ему. Так просто: лодочная станция, прокат, паспорт в залог, вот не думал никогда. И свобода! Скользить, скользить по парковым каналам, где-то есть выход в Невку. Митя греб, время от времени мельком оглядывая свои руки. Ленечка строил планы. Ведь рядом работаю, на Черной речке, на обеде раз — и прибежал сюда, спорт как-никак. Ну, здорово, здорово. Но по службе обязателен костюм, и как тогда в лодку? Митя улыбался, пожимал плечами. Вымокну как цуцик, вон, смотри, у Митьки вся задница уже!
Справа по борту прошел катамаран. Два здоровущих парня флегматично крутили колеса конструкции, свысока поглядывая на гребцов. Судя по всему, абсолютно сухие. Красота решения потрясла Ленечку. Костюм был спасен.
— Мужики-и! Вам вода жопу не заливает? — приветливо прокричал он, сложив ладони рупором.
Ленечка, ну ты и дебил, восхищенно сказал Митя. Сматываемся, крикнула Лиля. Важенка сложилась пополам, от смеха царапала ногтями днище.
* * *
Первое июля, прошептала Важенка под одеялом. Близилось первое июля. Не могло не наступить.
Такая жизнь. В табачном дыму его кухни, с долгими разговорами ни о чем, с откровениями, и даже одна исповедь. Пельмени из пачки, сосиски, печенье и сухарики всех мастей. Пустой чай ближе к ночи. Важенка приходила со “Славянской трапезой”, сытная разноцветная дрянь из железной банки: рис, фарш, болгарский перец, все с дивной кислинкой. Еще зеленый горошек.
Жизнь в объятиях соперницы, острая и пряная от них, под свист чайника с отбитой эмалью, под скрип магнитофонных бобин, под странные песни рок-клубовских гениев.
Она пошила себе платье, хотя никогда раньше. Руками, за два дня. Ткань выбирала долго. Ей хотелось ядовито-салатовую, сейчас носят, или нежно-розовую, немного поросячью, на лето хорошо, но вспомнила, что кожаные туфли, которые привезла ей Толстопятенко из Москвы, — ярко-красного цвета. В “Тканях” пахло новой материей и сыростью из подвала, постукивал деревянный метр. Продавщица обрушила тяжелые рулоны на прилавок, пф-ф-ф. Купила темно-серую. Серое хорошо с красным. Высунув язык, на полу делала выкройки из немецкой “Бурда моден”. Платье вышло крутое. В центре карманов вырезаны треугольники, такие треугольные дыры. И вместо плечиков с каждой стороны по пять коротких лямок, соединяют спинку с передней полочкой. По дороге к его дому все время смотрела вниз, любуясь, как мышиная широкая юбка бьется о колени, льнет, закручивается вокруг, а из-под нее мелькают на фоне асфальта карминовые носочки туфель. Сочетаясь, ах, сочетаясь. Запах новой обуви от рук, наверное, когда надевала, и туши “Lancôme”, которой спекулировал Кемаль.
Мите говорила, что днем готовится к экзаменам, и даже дня три подряд разбирала примеры вступительных прошлых лет. И какие-то задачки из “Кванта”. Вечером пересказывала Мите решение одной из них, восхищаясь его элегантностью. Он улыбался ее горячности. Сказал вдруг, что диплом Ленинградского Политеха — один из немногих, не требующих подтверждения за рубежом. У нее заалели уши.
Бабка дивилась на все это ее оживление, веселые глаза. После субботней уборки Важенка обнаружила свой стаканчик со щеткой и зубной пастой где-то под раковиной на трубе. Типа, на стеклянной полочке у зеркала могут стоять щетки только прописанных в квартире людей. Важенка рассмеялась и отнесла стаканчик к себе в комнату: все равно она ходила в ванную с большой косметичкой, ну нет у нее там шкафчика. Будет прихватывать с собой и стакан. Зато гарантировано, что бабка однажды не вычистит унитаз ее зубной щеткой.
Зинаида Леонидовна смех слышала, присмирела. Но было видно, как раздражает ее спокойная улыбка Важенки в ответ на яд нападок. Улыбка снисходительная, прощальная, точно в преддверии скорых перемен, далекая, значение которой бабка не отгадывала, но от которой ей было не по себе, и, может, тогда — ну ее в пень, эту сопливую жиличку.
Ночами бабка заходилась от кашля — подхватила где-то в июньских сквозняках. Один раз Важенка постучала к ней в дверь, придерживая на груди халат. Зинаида Леонидовна, вся обвязанная пуховыми платками, открыла не сразу, долго вставала с постели, охала: чего тебе? Важенка протянула банку с нутряным свиным жиром, еще от Дерконос. Наказала размешать в горячем молоке с медом и три раза в день. А если растирать надумаете, немного водки туда, где-то две столовых ложки на полстакана. Бабка кивнула, банку с салом приняла. Засыпая, Важенка улыбалась и думала, как легко быть хорошим человеком и какими словами вскользь расскажет об этом Мите.
Они ни разу не попались. А ведь она даже хотела этого, страшилась немного, что выбор будет не в ее пользу, но, скорее всего, в ее. Только однажды на рассвете она столкнулась у Митиных дверей с соседкой справа. Та изумленно уставилась на нее, но Важенка приветливо кивнула, а вечером соседка увидела ее во дворе уже вместе с Лилей. Успокоенно причислила к рангу подруг. Даже если ей и вздумается обсудить то утро с Лилей, оно непременно растворится в череде многих, когда всей командой засиживались до петухов и уходили с рассветом, нередко поодиночке, и так бывало.
Внимательнее всех буравил их взглядом Никитин, ну и что с того? На людях они были невинны, как Лилины фиалки на подоконниках, к тому же формально Митя теперь ничей, и такой же одиночкой числилась Важенка. Засунь свой буравчик знаешь куда, Никитин!
— У него кто-то есть! — сказала Лиля, глядя в окно.
— Почему ты так думаешь? — растерялась Важенка, осторожно поставила чашку на дно раковины.
— Иногда приходит ко мне ночью и так запальчиво… — Лиля обмахивалась газетой, как веером, и Важенка уже знала, что это скрипичное упражнение для левой руки. — Так страстно говорит, и казалось бы, только обо мне, какая я хорошая, замечательная. Все время пересказывает тот день, когда в меня влюбился.
Важенка подняла голову, уперлась взглядом в лампу над мойкой. Лиля закурила.
— Я сначала удивлялась, смеялась. А потом почувствовала, такая стена, знаешь, такое вежливое безразличие. Он ведь и про меня только потому, что ему о ней говорить хочется, эмоцию некуда разместить, она его перехлестывает, и тогда на подсознанке — “ты такая особенная, чудо, чудо, такая необычная”, — Лиля выпустила одно за другим колечки сигаретного дыма. — А до меня не дотрагивается, и взгляд куда-то в себя. Потому что это не обо мне, о ней…
— О ком? — обомлела Важенка и выключила воду.
— Есть там один молодой специалист с косой до жопы. У него в отделе, — балуясь с дымом, протянула Лиля.
— Подожди, но ты же сама говорила, что вы расстались, — с вызовом сказала Важенка, повернувшись к ней, оперлась о раковину. — Может, тогда и пусть?
— Может, и пусть! — произнесла Лиля и затушила окурок в горшке обожаемого ею бальзамина.
* * *
Лиля, какая-то новая, летняя, широко распахнула дверь. Вроде ее обычные гребни, топазы, но нет — незнакомая продувная кофта, связанная крючком, и сквозь нее вдруг грудь и плечи. И длиннее всегдашнего стрелки на глазах. Заговорила ее с порога.
