Точно — ребенок. Их с Митей исключительный малыш. Осталось совсем немного времени. Вдруг не смогла прогнать этот страх, он мешал сосредоточиться, увлечься экранной выдумкой. Важенка растерянно улыбалась Мите в темноте. Вздрагивала от резких выкриков актеров, щурилась, когда экран ярко вспыхивал, меняя картинку. Порывисто отвечала на его пожатия. Молча пришли к машине.
Давай сегодня не расставаться, Важенка склонила голову, не смогу без тебя. Завтра уже научусь, наверное, но не теперь…
Митя недолго тарабанил по рулю, глядя прямо перед собой. Спросил двушку, хлопнул дверцей. Ушел к телефонной будке расчищать им место под солнцем.
На обратном пути отвечал невпопад. Припарковавшись во дворе, он поднырнул ближе к лобовому, высматривая свои окна. Они темнели в сером ночном сумраке. Молча поднялись по лестнице.
В квартире никого не было.
Он просиял, обернулся к ней. Заговорил снова, хоть и негромко, но едко, весело, а ее задело это Лилино могущество, особенная власть над ним.
Важенка отступила к двери. Зачем-то сдернула клипсы.
— Знаешь, я, наверное, пойду. Какая-то я дура! “Умру без тебя, не могу сегодня”, — она передразнила саму себя. — Конечно, могу! Пойду, ладно? Не обижайся, пожалуйста. Короче, дура. Нет, нет, тут рядом, не надо ничего.
Она повернулась к двери, нервно перебирала цепочки-замочки, пытаясь открыть дверь. Мешали клипсы в руке. Ей была уже знакома эта дурная тревога первых дней, когда, с одной стороны, нужно быть беспечной и нежной, с другой — зорко следить, чтобы тобой не пренебрегли, защищаться, как воин. Ловушка в самом начале чувств.
Он сказал: что за детский сад! Улыбнулся, шагнул ближе.
Митины глаза прошли насквозь. Его ладони на спине, на талии, на бедрах. Многорукий. Захватил в кружок, обступил со всех сторон. Сразу куда-то все кувыркнулось, обесценилось. Важенка прикрыла веки. Линия бицепса, обтянутого тканью, осталась перед глазами. Ей вдруг почудилось, что это вовсе не Митя, кто-то другой целует ее у дверей в прихожей с высокими потолками. Что-то непоправимое, опасное было в этих объятиях. Точно она отдавала больше, чем поцелуй. И была согласна, и пусть продлится.
Долго мыла руки. Покачав головой, прополоскала и отжала губку, на которой лежал кусок мыла. Потом и с него смылила серую пену и налипшие ворсинки. Пристально разглядывала косметику Лили — какие-то неопрятные флакончики, коробочки, крем “Балет” в присохших комочках туши. Наверное, руки бережет, усмехнулась Важенка, нельзя долго в воде.
На кухне Митя взял с подоконника яблоко. “Слава победителям”, такой сорт. Она поднялась за ножом. Двенадцать ломтиков, четыре в чай. И кто тут кого искушает? Никто никого, так пьет моя бабушка, такое лакомство, не знаю почему. В деревне Харбатово, откуда она родом, ни одной яблоньки. Все мелколесье черемухой поросло.
Пили чай, и Митя мечтал о пирогах с сушеной черемухой. Света не зажигали — на огонь гость идет! Он не просил, но она поняла. Хорошо, что квартира на две стороны и пронизана синей майской ночью, взявшей курс на белые. Поскрипывал магнитофон.
Ты улыбаешься, наверное, ты хочешь пить.
Я наблюдаю, я ничего не хочу говорить.
Я — змея, я сохраняю покой.
Сядь ко мне ближе, ты узнаешь, кто я такой
[9].
Она смотрела, как он сглатывает, как движется его кадык, и страшно волновалась. Внутри нее точно шевелились какие-то растения. Процедила воздух между зубами.
— Горячо? — вскинулся он, показывая глазами на дымящуюся кружку.
— Все нормально, — сделала глоток.
Яблочные ломтики кружились в чашке. Уже распаренные.
Он замолчал, потянулся снова заправить ей за ухо прядь волос, но Важенка вдруг резко и прицельно перехватила его руку за запястье. Улеглась щекой в теплую ладонь, прерывисто вздохнула. Он скоро отнял эту ладонь и осторожно повел пальцем по ее губам. Важенка забрала ими сначала только подушечку, помедлила и полностью поместила палец в рот, еще не остывший от чая. До самого основания. Подняла на него глаза.
Горячо, прошептал он.
* * *
Ей не спалось, и почему бы тогда не сварить кофе. Покурить, если остались сигареты. Его лицо на подушке, как будто и не его, незнакомое, слепое, рот полуоткрыт. Дышит ли — дышит. Рассматривала подробно. Темный сосок, восхитилась формой, гладкая смуглая грудь, просто восхитилась, пух на щеке подсвечен утром, что там ему снится. Осторожно выбралась из-под его тяжести. Зажмурилась на начало солнца, брызнувшего из-за пыльной портьеры, из-за охтинских крыш, темных против света. Часов пять.
На полу белело кружево “анжелики”. Это когда чашки почти наполовину открывают грудь, а нижние косточки приподнимают ее для нежной ложбинки сверху. Вчера он долго сражался с этой “анжеликой”. Застежка не находилась, у этой польской модели она впереди. Потом вдруг вскрикнул, там, на груди, что-то разглядывая. Важенка обеспокоенно приподняла голову.
— Дельта реки Лены, — глаза его сияли.
Так в слабом свете ночника разбежались для него голубые сосудики, похожие на вертолетный снимок реки. Из глянцевых бабушкиных альбомов. Знаешь, бабушка с дедом всю жизнь проработали в Якутии.
Важенка в Митиной футболке бродила по квартире, заглядывая туда, куда еще не удалось. Комната бабушкина, трельяж в венце старых открыток. В свою не повел, там все — Лиля. В шкафу на плечиках ее платье, на полочке — комбинация и вязанная крючком кофта, сосновая канифоль в жестяной банке, полупустой флакончик “Дзинтарс”. Пустоватые стены, тонконогие кресла, этажерки. В гостиной темно-синие обои с вытертым золотом, картины, мебель уже побогаче, старинная. Корешки подборки “Науки и жизни” за зеленой вуалью аспарагуса. Латунные индийские вазы, мятая бронзовая чаша. Кухня и туалет люто прокурены. Высокие кружки с недопитым чаем, переполненные пепельницы, журналы, свернутые в рулончики, словно для охоты на мух, книги, книги.
Окна кухни выходили во двор. Просторный, квадратный. Важенка по-хозяйски проверила синюю крышу “жигуленка”. Лавочка у турника, через газон тропинка наискосок. Вчерашняя черемуха у трансформаторной будки. Только вчера она так же на рассвете выходила в этот двор с Никитиным. Солнце уже осветило верхушки дворовых тополей, сбившихся в стайку. Важенка пересчитала их.
Ночью сначала она помнила следить за руками, лицом, тянула носочек, продуманно выгибалась, множась в трельяжных зеркалах. Его глазами видела прядь у лица, ту, что весь день не давала ему покоя. Понимала, что сейчас ее не нужно за ухо. А потом шепотом, нежностью он утянул ее за собой. Цеплялась напоследок за мосточки рассудка, но нет — ухнула с них. Закрутила высокая вода.
Вроде поскуливала, потом стонала, дальше… Важенка вздрогнула и зажмурилась. Дальше — разгоряченная опала на него сверху, прямо к лицу — а давай долго? всю ночь! давай? Митя кивнул, и в полутьме показалось, что он улыбается.
