* * *
Она и наступила. Митя позвонил сразу, как Важенка открыла глаза:
— У тебя есть еще какая-нибудь одежда? — Он помолчал. — Ну, кроме сарафана?
Прыснула от смеха, обещала поискать.
Он сказал, что будет ждать в семь у подъезда.
Вышла ко времени с замирающим сердцем, насупленная, накрашенная чуть с перебором. В коричневых вельветовых бананах с золотистым отливом, бежевый пусер в полоску, желтые клипсы. Растерянно огляделась. На другой стороне улицы посигналили “жигули”. Перебегая дорогу, прятала улыбку.
— Ты что, на машине? — горделиво хлопнула дверцей.
Хорошо еще, что не спросила — твоя? Вдруг догадалась, что этот автомобиль как-то связан с погибшими родителями-профессорами. Митя вгляделся в нее: ты точно та девушка, с которой я сегодня провел ночь? Смеялась. Завел машину. На брелоке качнулся олимпийский мишка. Тронулись, он все приговаривал: как же мне повезло, черт, как повезло! Смеялась. На край света? Она кивнула, смеясь.
— Почему ты сразу понял, что я из Политеха? Ну, скажи, скажи.
— Чехов у тебя трехмерный. Наши девочки даже не знают таких слов!
— Ну, у нас же с первого семестра начерталка, — “наши девочки”, судя по всему, это скрипач Лиля.
— Я так вчера и не понял, почему ты оттуда ушла?
— Просто решила поступать на экономический. Не хочу на гидротехе. Самый стремный факультет. Знаешь, как у нас говорят — “не могу смотреть без смеха на придурков с гидротеха”. Хотя, наверное, и физтех также рифмуется.
— Но ты могла бы потом перевестись, разве нет?
— Легче заново, — она досадливо махнула рукой, помолчала. — Ну, могла, да. Но, если честно, я, когда решила про экономический, забила на институт. Расслабилась.
— Тебя отчислили? — почти утвердительно сказал он, внимательно следя за дорогой.
Она отвернулась в боковое окно. За стеклами крутилась яркая зелень, шпиль Петропавловки уколол синие небеса.
— Вот ты наехал, — грустно сказала она. — Может, проявишь чуткость, и потом как-нибудь?
Митя засмеялся.
Машину бросили где-то на Фонтанке, шли пешком. Город чистый, сухой, завернут в бархат вечернего солнца. Оно золотило лососевый дворец у Аничкова. Каналы текли спокойно и далеко. У причала перед мостом речной трамвайчик зафурчал, обдав их вонючим дымом. Дети на палубе запрыгали, зажали себе носы. Митя забрал ее ладонь в свою.
— Я так люблю этот запах, — у нее перехватило горло.
Да — ее отчислили, не уточнила когда, и она снимает на Панфилова комнату, там абсолютно чокнутая бабка, и остальные жильцы не лучше. Митя округлял глаза, смеялся, грустил над ее злоключениями. Но самый ужас, что она забила на работу. Сейчас, накануне вступительных, уже поздно об этом думать, но где брать характеристику для приемной, она ума не приложит.
— Никитин сделает, — Митя остановился. — Если не он, то его папаша-пульмонолог точно может справку, что ты болела. Даже, типа, в больнице лежала. Хоть на полгода. Туберкулез, например.
У Думы в громкоговоритель зазывали на памятную обзорную экскурсию. “Ленинградцы и гости нашего города…”
— Ты ленинградец, а я гость, — засмеялась Важенка и тут же поняла, что вышло не очень. С намеком, что ли. Торопясь загладить неловкость, добавила скороговоркой:
— А пойдем в пышечную на Желябова или в “Минутку”. Я угощу тебя яйцом, запеченным в тесте. Больше такого нет нигде. Целиком внутрь запихали, сверху тесто, колобок жареный. Ты же не пробовал?! Наверняка тебе запрещали есть в общепите и пирожки на улице…
Вот куда ее опять.
Он шел молча, улыбался под ноги. У Дома книги вдруг остановился, повернулся к ней.
— Ты права — не разрешали. Ни мама, ни Лиля. Но мы сейчас идем в “Дружбу”. Кафе такое рядом с “Баррикадой”, знаешь? — он заправил ей за ухо прядь волос. — Но я хочу сказать, Ира, что мы обязательно однажды съедим твое круглое запеченное в тесте яйцо! Я уже мечтаю о нем.
— Всего одиннадцать копеек, — она счастливо сморгнула.
У Дома мод он снова остановился, чтобы что-то важное, глаза в глаза, но она крикнула: только не здесь! — пронеслась мимо, зажав нос, как те дети на палубе, ткнула в соседний с модами магазин “Рыба”, откуда вечно тянуло требухой. Так и бежали, смеясь, до “Дружбы”.
На стеклянных дверях кафе — “Мест нет”. Пять-шесть человек переминались рядом — стоять, не стоять. Важенка, привыкшая к тому, что перед Аркадием распахивались все двери, вдруг разволновалась, как интеллигентный Митя справится с этим всегдашним унижением. Он постучал в дверь, сказал негромко, что к Диме. Швейцар посмотрел поверх их голов, чуть развернулся, пропуская. От его бороды, похожей на ком бурой лески, шел водочный дух.
Она не любила разношерстную, полутемную “Дружбу”. Дима подсадил их к какой-то парочке, тоже из числа своих знакомых. Предварительно пошептался с мажором, склеившим сюда девицу с вытравленной челкой. Тот недовольно развернулся от нее с уже поплывшим, затуманенным водкой и близкой добычей взглядом, выслушал Диму. Кивнул нехотя.
Важенка заказала лангет, шепотом спросила, нельзя ли ей немного вина. Митя улыбнулся. Она постеснялась заказать еще салат или закуску, экономила его деньги. Мажор в клетчатых фланелевых штанах снова повернулся, пьяновато и откровенно их разглядывал, не переставая тискать свою пегую даму. Важенка изучила всю эту публику в ресторанных забегах с Аркадием и уже ни капельки не комплексовала.
— За водителя! — она с удовольствием отхлебнула шампанского. — Ну, ты же не пьешь! Чтобы не обидно — я пью за тебя!
Они рассмеялись этому двойственному “пью за тебя”. Рядом бушевали, судя по обрывкам разговора, врачи из какой-то ближней клиники, все мужчины лет за тридцать-сорок.
— О чем они? — Важенка спросила только затем, чтобы коснуться его локтя.
— О запрете на карате, — ответил он негромко, тоже подавшись к ней.
Кто-то из врачей кричал, что запретом ничего не решить. Секции и так в подполье, под самбо и дзюдо косят, тоже, конечно, прекрасные единоборства, но в карате ударная техника ног, и это сразу такая мощь и красота — стойки, блоки, перемещения. Нужен жесткий контроль, а не запрет. К ним с интересом прислушивались за соседним столиком четверо студентов. Заказали себе шашлык и бутылку коньяка на всех. Переглядывались с улыбочками. Еще тихие, трезвые.
Врачей не унять. Дымовая завеса над столом.
— Самопальные горе-тренеры калечат пацанов. Пять лет назад на чемпионате страны все татами были кровью залиты! Нашим же не объяснить, что карате — система са-мо-за-щи-ты! А не злобное мочилово… Нормально, что запретили.
Только один из них, тщедушный, с куриной ногой вместо шеи, крутил ею по сторонам в ужасе: тише, ребята, тише! Митя потянулся к ней, произнес в самое ухо: стукачей стремается. Дотронулся губами. Взволнованная Важенка улыбалась куда-то себе в бокал, удерживаясь, чтобы тоже не поискать глазами того, кто здесь не для любви, не для лангета и коньяка, а по делу. Переодетый, затесавшийся, опасный.
