— Ты так не пойдешь! — Митя решительно покрутил головой, показывая на ее голые плечи. — Ну и что, что два шага!
Он схватил с вешалки свою куртку. От нее не укрылись полсекунды сомнений — он сначала хотел снять что-то Лилино. Напевая, раскинул куртку, подбородком показывая, чтобы она повернулась. Почти насильно помог одеться, не обращая внимания на протесты.
— Прочитай обязательно, хотя не Чехов, конечно, — засмеялся вслед, хлопнул дверью.
Желтый утренний двор был чист и прохладен. Цвела черемуха. Прощаясь, шептали.
— Какая удивительная семья! — воскликнула Важенка, пытаясь определить, где их окна.
Взяла Никитина под руку. Этот жест, слова расслабили его, разговорили. Нет, они не семья, но с первого класса вместе. Лиля пришла к ним в середине сентября, и ее посадили за первую парту в среднем ряду, зрение слабое. Митя через урок поднял руку и признался, что стал хуже видеть, — нельзя ли ему пересесть поближе, вот, например, к новенькой. Все смеялись, и учительница тоже. Но он был так упрям в этой своей любви, что вскоре их перестали дразнить, даже завидовали. Лиля, по-настоящему Рахиль, яркая, сильная, английский, французский в совершенстве, скрипка, всё всегда вокруг нее. Митька — цельный, благороднейшая личность, Никитин вздохнул, до чего ни дотронется, всё в золото: школа с медалью, красный диплом, инженер-электронщик. Созданы друг для друга. И даже когда Лиля на последних курсах увлеклась каким-то пианистом, а потом у Мити случился роман в длительной командировке, было понятно, что у этих помешательств есть срок, что рано или поздно они закончатся, как “с яблонь белый дым”, Митя и Лиля поженятся, не сегодня, так через год. Все поменялось после того, как погибли в авиакатастрофе его родители, профессора ЛИСИ, и бабушка. Самолет Ленинград — Киев. Митя остался один в огромной пустой квартире, через полгода после трагедии стал одержим идеей немедленной свадьбы и детей. В этом было что-то болезненное. Он говорил только о том, сколько мальчиков, девочек они родят и как весело станут их воспитывать, кружки, языки, музыка, что лучше всего им будет с детьми у тетки в Австралии, эмигрировавшей туда из Харбина после культурной революции. И хотя из-за Афгана (Никитин понизил голос) теперь с отъездом туговато, но ручеек не иссяк, как-то уезжают. Бумаг много, волокита, но стоит только захотеть. Митя как будто немного сдвинулся на этом. Тут Лиля заявила, что не может иметь детей. Она и раньше это подозревала, но не хотела говорить, пока не будет известно наверняка. Своей горячностью он вынудил ее на поспешные признания. Митя отказывался верить. Бросились к врачам, обследования, Лиля все время лечится, но, кажется, она действительно не может. Митька терзался, ехать ему или нет, с Лилей или в одиночку. Если статус беженца, то сразу попрут из комсомола, с работы выгонят, дальше можно прождать годы, а вдруг отказ. По гостевой маловероятно, не дадут ему. Деятельная тетка провернула неслыханное — нашла там Мите работу. По контракту в сто раз легче уехать, поработать годик-два, потом остаться. Решать с отъездом надо сейчас, в это лето, начинать все делать, определиться — с женой, без жены. Лиля и решила, за двоих. Если Митя вбил себе в голову немедленных детей, то скоро от этого не откажется, а может, и никогда. И во что тогда превратится их бездетная жизнь? С одной стороны, она не хочет обрушать его мечту, с другой — вдруг ей самой предначертана жизнь без детей и даже без Мити, и это совсем неплохо. Сколько можно за ручку? Есть и другие прекрасные люди, города. Пусть мчит к своим утконосам, чем скорее, тем лучше, ведь снова все может поменяться с выездом. Пусть женится, рожает, весело воспитывает. Так и договорились. Хорошо, что Лиля уезжает с июля по сентябрь, — у них под Нарвой дом на заливе. Первое лето, когда Митька не собирается туда совсем.
— Сейчас, прости. Посмотри, какой необычный свет перед восходом, как будто сам воздух розовый. Просто это несколько минут всего, потом поменяется освещение. Так редко видим, — взволнованно говорила Важенка, остановив Никитина посреди какого-то двора. — С июля по сентябрь? У нее такой длинный отпуск?
Сезон в театре начнется осенью, она в оркестре Музкомедии, но на конкурсе имени Бородина год назад их струнный квартет взял вторую премию. Никитин помолчал, потом добавил, что уже видит в Мите едва заметные перемены, малые приметы того, что со страшным скрипом его лодка все же отвернула, взяла свой собственный одинокий курс. На жизнь без Лили.
Пели птицы. Безлюдная улица казалась таинственной. Еще не прорисованная солнцем и тенью, немного плоская в серо-розовой замше рассвета. Важенка шагнула к зарослям черемухи у дома.
— Подожди, я понюхаю. Хочу уснуть с этим запахом, — она наклонила ветку черемухи к лицу, прикрыла глаза. — Но я смотрю на них и вижу пару. Я вообще думала, муж с женой. Сорвать, что ли? Да все будет нормально, тем более, как я поняла, с ребенком еще не приговор. Мы пришли. Вот здесь я живу.
Никитин мялся, взгляд его затуманился, поглупел, и Важенка поняла, что сейчас надо будет уворачиваться от поцелуя. Она запрокинула голову на свои вымытые стекла и с улыбкой помахала в их пустоту. Квадрат чердачного окна зажегся первым лучом.
— Я побегу, ладно? А то соседи уже вон вылезли, — скороговоркой какую-то глупость.
Уже в подъезде закатила глаза, бормотала — какие еще соседи? при чем здесь соседи? Старалась тише греметь ключами, замками, на цыпочках прокралась к своей комнате. Замерла вдруг перед дверью, оглянулась на общий телефон в коридоре. Поняла, что вот сейчас, именно сейчас, он зазвонит, такое внутреннее напряжение шло от его матового блеска на белейшем ришелье салфетки. Он казался живым. Почти услышала звонок, который разорвет сейчас утреннюю тишь прихожей. Почему-то было важно этого не допустить, перехватить звук — тогда все сбудется. Протянула руку к трубке и, о чудо, почти успела. Телефон еле блямкнул и соединил их, провел к ней его веселый голос. Улыбаясь, прошептала: “Привет! Я еще не прочитала «Ивана Денисовича»!”
Комната, залитая непривычным ранним светом, показалась чужой. Сняв куртку, долго тянула носом его запах оттуда. В том, как он двигался, стоял, смотрел, в голосе, в теле — во всем была какая-то обескураживающая откровенность. Слишком открытый взгляд, и кто же так смотрит, взгляд, задевающий за что-то стыдное, болезненное. Ныло сердце. Или оттого, что он ей не принадлежал? Он приближался, начинал говорить, словно не было у него времени на притворство, словно видел ее одну, собирался поведать какую-то свою тайну. Это чувство немного притупилось при Лиле, но не пропало.
Скинула сарафан на пол. Сидя на кушетке, разглядывала свою руку, ноги — это что, я? Ей не верилось, что всего несколько часов назад она задыхалась здесь от дурных предчувствий и жары. Теперь дыхание тоже сбивалось, но совсем от другого — от каких-то немыслимых возможностей, которые должны были ей теперь открыться и от которых кружилась голова. Она верила, что если не он сам, то какие-то силы, связанные с ним, выведут ее за пределы обычной жизни, сорвут нарисованный очаг с котелком, что у него есть проход к чему-то такому, что ей и не снилось, и она уже любила ту, будущую себя, в этой сияющей картинке мира. Засыпая, она кружилась вместе с героинями “А зори здесь тихие” в чем-то светлом, тюлевом, в их прежней, еще довоенной жизни. Скорее уснуть, чтобы ничего не сглазить сейчас, чтобы, когда она проснулась, та положенная ей дивная жизнь уже наступила.
