— Ты чё, Чехова читаешь? — Это Никитин, рослый блондин, врач на скорой, взял в руки Лилину книгу.
На синем бархатистом фоне — “А. П. Чехов” золотом. Важенка почувствовала волнение.
— А почему таким тоном, Никита? — Лиля двумя пальчиками разминала сигарету.
Важенка судорожно пыталась все правильно вспомнить, даже тогдашние интонации Тучковой — ни капли всезнайства, искренняя страсть к предмету, почтение. Говорить только за себя и без горячки. Да, так.
Она немного подалась к ним, не зная, как вступить в разговор, как не дать ему оборваться.
— Типа, Солженицын — круто, Кафка — зашибись, а Антон Палыч не? Не катит, да, Никита? — ласково приговаривала Лиля, заправляя сигарету в мундштук.
— He-а, Лиличка, не катит!
— Вам, наверное, школа все отравила, — сказала вдруг Важенка и покраснела.
Они обернулись. Удивленно смотрели на нее.
— Он самый нескучный, если читать внимательно, — она сглотнула, от страха пересохло во рту, жестом попросила у Никитина книгу. — Трехмерный, если хотите. Даже непонятно, как это сделано, — пара предложений, а картинка перед глазами. Без этих длинных выписываний горя, любви, отношений, у него все герои через поступки, пара деталей, слов… Их чувства и настроение через случайную фразу, жест.
Она наконец-то нашла эпизод с баранкой и белорыбицей, прочла вслух, немного вибрируя от волнения. Но отчего-то понимала, что это волнение сейчас хорошо и вовсе не стыдное, и даже каким-то образом ей на руку. Медленно подняла голову:
— До слез, да? Так жаль его всегда в этот момент.
Кто-то хмыкнул: ты только так не волнуйся!
— Хорошо, — спокойно кивнула она, не посмотрела кто.
Но в основном все молчали, и только Лиля подошла к ней и, отведя мундштук с сигаретой в сторону, осторожно поцеловала в макушку. Важенка смутилась, благодарно взглянула на нее.
— У него есть момент. Героиня убивает младенца, ну, кипятком ошпарила, из-за наследства. При матери. Тут можно километрами, да? — Она посмотрела Мите прямо в глаза. — И сцену, и все, что потом. Но он находит деталь, всего нескольких слов, и это застревает в тебе насовсем. Там она плеснула ковшом в мальчика и просто идет дальше, мать кричит, а она идет, молча, со своей вечной наивной улыбкой… Что? “В овраге” называется… Это повесть.
— Во-о-от! А вы друг другу передаете этого Гессе или “Замок” и типа такие: “Ну как, круто? О, круто!” — Лиля смешно закатила глаза. — А чего круто-то, а? Я вот уверена, спроси вас, о чем там, вы ни в зуб! Только и знаете, что эпизоды пересказывать, — сюр да сюр! А ребенку двадцать, и он способен читать между строк.
Шумно отправились по чеховским школьным следам — Ванька Жуков, селедкой в харю, на деревню дедушке, Монтигомо Ястребиный Коготь. Дошли до “Чайки”, театра, и, уже разойдясь, раскрасневшись, Важенка говорила, что, скорее всего, именно Чехов первый убрал действие со сцены, все эти выкрутасы сюжета, и весь интерес, весь смысл сместил, размешал в разговорах, и каждый этот разговор у него — золотой слиток!
— Митька, ты же играл Треплева в десятом, а Лиля Аркадину! А дохлую чайку, помните, играл тетерев, потому что у биологички только его чучело было!
— Я нашел! Смотрите, “В овраге”! Тихо-тихо, — Никитин поднял палец, принялся читать. — “В том, что она подавала милостыню, было что-то новое, что-то веселое и легкое, как в лампадках и красных цветочках. Когда в заговенье или в престольный праздник сбывали мужикам протухлую солонину и принимали от пьяных в заклад косы, шапки, женины платки, когда в грязи валялись фабричные, одурманенные плохой водкой, и грех, казалось, сгустившись, уже туманом стоял в воздухе, тогда становилось как-то легче при мысли, что там, в доме, есть тихая, опрятная женщина, которой нет дела ни до солонины, ни до водки; милостыня ее действовала в эти тягостные, туманные дни…” Мне вот вообще неинтересно. Ни минуты. Не мое время, ушедшая натура. Все эти его мещане, гимназии, писари, лекари, солонина… Слово-то какое… Воротит. Вот о чем здесь? Чем это прекрасно?
Все посмотрели на Важенку.
— Но этот абзац… он сам по себе рассказ, нет? — Она была серьезной, худенькая девочка в цветастом сарафане, немного осунувшаяся от бессонной ночи. — Они со своей тухлятиной, грехами, водкой паленой думают, что спасутся за ее счет, за счет ее подаяний. Она же у них в доме живет, родня, почти они сами. Отмолит, милостыней отмажет их перед богом. Ну, так они думают.
* * *
Митя вернулся на кухню и сразу: а где Лиля?
— Наверное, спать ушла. Она ничего не сказала, — пожала плечами блондинка с яростно-красной помадой.
Она пришла позже всех. Важенка не запомнила ее имени.
— Я сейчас, — сказал он и исчез в комнатах.
Перед этим оглянулся на Важенку, взглядом просил дождаться.
— По-моему, они сами еще не верят, что расстались, — негромко сказала блондинка. — Так и ходят рядом. С больными глазами. Сто раз на дню звонят друг другу, проверяют, всё или еще нет.
— Не, не, все уже, — запротестовал Ленечка, так звали мальчика с булавками на лацкане. — Уже всё-о-о, говорю тебе!
— Да ладно, — блондинка недоверчиво цокнула языком, махнула рукой на Ленечку.
Все засобирались — пора и честь… Без пятнадцати четыре. Никитин вызвался проводить Важенку, он не сводил с нее глаз после баранки с белорыбицей.
— Я быстро, в туалет. Подождите меня, пожалуйста. Сейчас все вместе пойдем, — удержала она их на кухне, прикрыла дверь за собой.
Вместо туалета прокралась в темную гостиную. Одна из дверей комнат, выходящих туда, была приоткрыта. Важенка смотрела в этот освещенный проем через стеклянную горку с посудой. Митя сидел в изножье кровати, на которой поверх оделяла лежала Лиля. Видны были только ее блестящие икры, которые она сложила ему на колени. Она что-то говорила, но слов было не разобрать, Митя слушал, грустный и нежный, гладил ее ноги. Его печаль кольнула Важенку в самое сердце. Было что-то очень интимное в этой сцене, в ее икрах на его коленях, в этой исчезающей, прощальной улыбке. Скользнула назад в кухню.
Наблюдая, как Никитин шнурует высокие ботинки, подумала, что теперь он будет знать ее адрес и, может быть, даже телефон. Она все выдаст ему, чтобы не исчезнуть бесследно из Митиной жизни. Но не выдержала и крикнула в темноту:
— Пока, мы уходим.
Все посмотрели на нее с осуждением. Митя немедленно вышел, зачесывая назад свою каштановую волну, улыбался сонно, смотрел только на нее.
— Это Солженицын, “Один день Ивана Денисовича”, — протянул потрепанную “Роман-газету”. — За день прочитаешь? Ну, за два. Не моя просто.
Важенка вспыхнула, часто закивала:
— А как я отдам… Запиши мой телефон.
Диктовала звонким девчачьим голосом. Рядом выразительно молчал Никитин.
