— А ты что думала? Килька выгодная была: за рупь — сто голов. А немцам в обед кашу пшенную в котлах. Мы им хлеб передавали пеклеванный. У меня с одним даже шуры-муры были. Копилку мне деревянную сам сделал. На Пороховской танцплощадку по весне сколотили. Так мы там под патефон.
Но потом Важенку посетил Аркадий, и старушка точно слетела с катушек. Выкрикивала ему вслед, что он нехристь, а полюбовница его — шлюха копеечная.
— Я не дам ему яйца в моей ванной мыть, — орала она на всю квартиру. — Заразит еще заразой какой. Сейчас участковому позвоню, без прописки не можешь тут находиться.
Милиция в планы Важенки совсем не входила. Она оказалась в ловушке, согласившись снять у знакомой Аркадия эту милую комнатку с обстановкой. Теперь стало понятно, почему за нее спросили совсем немного. Съезжать пока было некуда, да и смысл, если Аркадий со дня на день обещал устроить ее по знакомству дворником в Купчино за жилье и прописку. Метлой по утрам десять лет помашешь — квартира твоя. Так далеко Важенка не загадывала, но жить в своей квартире, быть там прописанной, в обмен на два-три часа работы, еще и зарплата… Смело смотреть в глаза всем встречным милицейским. Она заново поступит в августе в институт, полетит домой ненадолго… Приставала к Аркадию через день: ну когда же, когда?
Пока приходилось терпеть старуху, ее рассказы и крики, грязные домыслы, угрозы, но, что самое страшное, — приливы покаяния.
В тот раз Аркадий, услышав про яйца и милицию, развеселился, сгреб Зинаиду Леонидовну в охапку и отправился с ней разбираться на кухню. Он был совершенно в ее вкусе: эдакий мужичок-боровичок, обстоятельный, трезвый, балагур. Из кухни вышла, вздыхая, перекрестила вслед, а вечером робко поскреблась к Важенке. Стояла в дверях с головой-шаром, обмотанной пуховым платком, в руках дымился пирог.
— Сама-то печешь? — уже немного ворчливо спрашивала Зинаида Леонидовна. — Моя невестка может, когда захочет. И пироги, и блинки с божьей помощью. Манник вот испекла, двадцать минут в духовке, и готово дело. Такой воздушный получается.
Пирог был влажным и непропеченным.
* * *
Ночами она ворочалась, сминая простыни, осознавала, что идет по лезвию, живет по лезвию. В Ангарск из деканата пришло третье письмо, жиличка-инженерша доложила об этом по телефону уже каким-то подсушенным голосом и могла сдать матери в любую минуту, а Зинаида Леонидовна, с такой подвижной психикой, — ментам.
Путь обратно в общагу был заказан. После истории со взятками Жанна вернулась на работу уже через два дня, совершенно раздавленная. Простили ее вроде, подарки — не взятки, нет состава преступления. Прятала глаза, еле слышно здоровалась со всеми по нескольку раз на дню. Ее было жалко, немного стыдно за нее, за себя. Однако оживилась вся остальная шайка — студсовет, декан по общежитиям, участковый. Корпус сотрясали проверки и рейды. Врывались в комнаты, требовали документы — студенческие, пропуска, паспорта, — сверяли каждую закорючку. Запоминали, где им не открыли, возвращались потом. Точно пытались обнаружить целый батальон нелегалов, скрывающийся за подарочки в складках местности.
Важенка еле ноги унесла.
Домой на зимние каникулы она не поехала — ведь мать была в октябре. Но ее нетерпеливо ждали летом, на весь август, месяц, в котором она планировала сдавать новые вступительные.
— Я не понимаю, как ты собираешься поступать без справки с работы. Что ты целый год делала? Где была? Просто могут отказать в приеме документов, да и все, — говорил Аркадий, когда был недоволен ею.
Осознание, где, собственно, эту справку брать, приходило к нему, как правило, в постели.
— Надо ближе к июлю подсуетиться, маленький, справку тебе сделать, что ты год у меня в химчистке на приемке работала, ну, или гладильщицей. Кем хочешь, приемщицей или гладильщицей? — что-то очень забавное виделось ему в этом выборе, и он буквально заходился от смеха.
Утром Важенка подолгу лежала в кровати, вслушивалась в старухин настрой, который определяла по силе дверных хлопков. Иногда та зверела так, что подгоняла все звуки к самой Важенкиной комнате — расправляла мокрое белье, молола кофе, позвякивая дужками ведер, мыла, скоблила пол в коридоре — доброе утро, бездельница! Жизнь на пороховой бочке. Вот и сейчас Зинаида Леонидовна поднесла телефонный аппарат почти к самой ее двери и громко рассказывала подруге Шурочке, как с утра съездила на Кондратьевский:
— За кило грецких нечищеных шесть рублей черножопые ломят. Я ему: глаза твои бесстыжие, совесть у тебя есть? Думала, свининки на отбивные Олежеку взять, так ведь нет же…
Важенка с грохотом распахнула дверь. Бабка, охнув, метнулась в сторону.
— Доброе утро, Зинаида Леонидовна! — не взглянула на старушку, которая, показательно задыхаясь, пыталась нащупать сердце через овчинную жилетку и толстую грудь.
Олежка — ее сын, худосочный гегемон в черных усах — занимал еще одну комнату с женой, воспиталкой в детском саду, рослой и молчаливой девахой из области. Как говорил Аркадий, с пустым и порочным взглядом. Больше всего Важенку забавляло, что у той в городке после восьмого класса, когда школа избавляется от всех неблагополучных, для девушек оставался лишь один путь продолжить образование — в педучилище. Потому почти две трети будущих дошкольных воспитателей ранее состояли на учете в детской комнате милиции.
— Что смешного? — зевал Аркадий. — Так везде, чтоб ты знала. Замкнутый круг.
Сегодня воскресенье и, значит, вечером поедут в Канатник, модный зеркальный бар при гостинице “Ленинград”. Поужинают с Аркадием в ресторане и спустятся на дискотеку. Важенка приободрилась, уже энергичнее шуровала зубной щеткой под мерное гудение газовой колонки.
— Скорее, Котя, через десять минут уже, — раздалось за дверью.
Это хозяйка четвертой, последней комнаты предупреждала муженька, что до “Утренней почты” надо успеть сварганить яичницу. Эти два события, яичница и Юрий Николаев, должны были обязательно совпадать по времени. Хлеб и зрелище. Они взволнованно протопали на кухню.
Важенка немедленно отправилась понаблюдать за своими “любимцами”. Возилась с кофе и бутербродами, вытягивала шею, чтобы ничего не пропустить.
Молодожены, похожие на парочку белых крысят, переехали в квартиру незадолго до нее, в бывшую комнату алкоголика Борьки, замерзшего в сугробе прошлой зимой. Переклеили обои в светлое, отциклевали паркет, тахта из комиссионки, из нее пришлось потом выводить клопов, пододеяльники с голубыми цветочками. Она на вилке кружила по сковороде кусочек масла, он нарезал кругляшами сосиски. Стук ножа о досочку, чистый юный голос по радио: “Спой-ка с нами, перепелка, перепелочка…”
[5]
Она кивнула: можно! Он аккуратно сгрузил сосиски на чугун, лаковый от масла. Она принялась их поджаривать с двух сторон — он обдал кипятком заварной чайник. Потом по сигналу он разбивал на сосиски яйца, а она забирала у него их рук скорлупки, вставляла их одну в другую и в мусор ровненьким столбиком. Важенка мучилась улыбкой. Посолила, поперчила, пока он нарезал колбасу и хлеб. Котя, может, сырку туда потереть? сырку в яишенко, м?
