Тата долго стучала, тарабанила, ломилась, но это еще больше заводило их. Когда она обреченно билась в дверь, они вдруг встроились в ритм этих ударов. Только острое желание не останавливаться, все остальные чувства Важенки смела какая-то чертова сила, обрушила даже чувство пространства. В темноте кабинета она ощущала себя с накрепко завязанными глазами. Не понимала, куда он ее прислонил, где кончаются ее руки и начинаются его, заплелись ногами, запутались волосами, проросла ртом в его ключицу.
Где-то в глубине Важенки родилось: а вдруг? Слова свернулись в животе теплым моточком. Чахлым прессом и здравым смыслом она старалась сдержать эту неуклюжую фантазию, но потом серпантин букв раскрутился и полетел — а вдруг, а вдруг, а вдруг… Они носились внутри, как паровозик в детской железной дороге, толкали сердце — а вдруг, а вдруг, — по винтовым рельсам взлетали в голову, били чечетку в мозгу под какой-то пиратский мотивчик, меняли цвет, щекотали нервы. Искры во все стороны. А вдруг?
“Змей” был искушен и артистичен. С ним грех превратился в театр.
Как сладко быть гадиной, задыхалась Важенка.
* * *
Она очнулась от боя часов. Вздрагивала от их ударов, пробуждаясь. Застонала от воспоминаний.
— Есть попить? — хрипло спросила, чуть приподняв голову.
Краев, не открывая глаз, нащупал что-то на полу и через себя перекинул ей бутылку. Это был виски.
— Да блин! — в сердцах произнесла Важенка.
Она рассердилась не по-настоящему, даже с похмелья, спросонья нащупывая верный с ним тон. Чуть было не сказала “да блин, Женя!” — но нет, так нельзя. Сдержалась, чтобы не затечь к нему на плечо. Просто снова легла рядом, устроив голову на кожаный валик дивана.
— Нам теперь жариться в аду? — ровно спросила она, разглядывая сквозь утреннюю мглу роспись на деревянных потолочных панелях — павлины, кажется.
— Конечно, — почти сразу откликнулся он.
Важенка полежала еще немного, потом, вздохнув, поднялась, начала одеваться на ощупь. Куда, спросил он, все так же не открывая глаз.
— Много дел. Пить, пúсать, душ. Кофе сварить перед выходом. Надеюсь, что внизу никого.
Краев открыл глаза, привстал на локте. Щелкнул выключателем. У изголовья на легком столике уютно вспыхнула изумрудным лампа из чеканной латуни.
— Хочешь, оставайся здесь? — произнес он лениво. — Живи до мая… даже до середины.
Она поддернула рукава пуловера, усмехнулась.
Спускалась на цыпочках, не дышала почти. Морщилась на скрип старых ступеней. Тишина казалась обитаемой. Гостиная, проступавшая в сером сумраке, была почти враждебной. Все так же стараясь не скрипеть, Важенка двинулась на кухню, но внезапно замерла, уловив в воздухе запах сигаретного дыма. Резко повернула голову — на полу около раскинувшегося на всю гостиную дивана, теперь со стороны спинки, сидела, съежившись, Тата, дрожавшая, как собачонка.
* * *
Важенка ждала, пока наконец над туркой вырастет шапка кофе. Бездумно разглядывала пузатый буфет какой-то текучей формы, с толстыми выпуклыми стеклами, с изогнутыми ножками, весь заставленный фарфором. Вспомнила, как, борясь с мещанством и пошлостью, разбила дома дулевскую плясунью с телевизора. Догадалась, что здесь все эти слоники к месту — и плясунья в шушуне, и птичница Секацких были бы в тему. Вовремя успела снять с огня турку. Уже в куртке и сапогах, обжигаясь, выпила свою чашку стоя у плиты. Вторую отнесла в гостиную, поставила перед Татой прямо на пол. Хлопнула их чертовой дверью так, что звук пронесся по двум этажам, старый дом содрогнулся, калитку тоже с оттяжечкой — пропадите пропадом!
На пересечении дачных улочек мужики в брезентовых плащах разгружали с машины желтые мокрые брусья. Запах свежеспиленного дерева в апрельском ледяном дожде.
Важенка просто шла к станции. Под ногами чавкала дорога. Подчеркнуто внимательно обходила темные рябые лужи, терпеливо сражалась с ветром, пытавшимся вырвать зонт из ее рук. Изо всех сил она просто шла к станции.
Соседка Секацкая в ответ на вопрос, как она, стоматолог, сама переносит сверло у себя во рту, сказала, что, поскольку ей досконально известны даже мельчайшие подробности процесса, она им почти наслаждается. Мазохистски и без всякого наркоза. В точно определенный мозгом и бормашиной момент лупит боль вместе с мыслью: так, отлично! а еще больнее можно?
Когда Важенка все-таки угодила в лужу левым сапогом и он немедленно промок через какой-то свежий изъян, а ветер рванул зонт наверх и сломал спицу, она подняла глаза к плачущему небу и прокричала:
— Прекрасно! А еще можно? Давай еще!
* * *
Унылый район трех главных большеохтинских проспектов был зажат между кладбищем и Невой. Здесь так же, как и во всем городе, отсутствовало солнце. И только от просторов реки шло легкое серебристое свечение, и счастливчики те, чьи дома и окна смотрели на нее и на Смольный собор в его барочном блеске.
С середины февраля Аркадий снимал здесь ей комнату в немецком особнячке на улице Панфилова, которая вела к реке. Но специально смотреть на собор Важенка не ходила. На набережной она оказывалась по пути в большой универмаг, обращенный витринами прямо на собор. Но днем блеклое зимнее небо размывало его контуры и стройный вид. Вся красота приходила с сумерками, когда он постепенно прочерчивался в синеющем воздухе, обретал свой невесомый силуэт, потом вдруг срывался и летел в небо.
Важенка выходила из отдела тканей или галантерейного, и собор через реку плыл в огромных стеклах универмага. Обмирала от его легкой красоты и отрешенности. Левобережное одиночество.
Иногда, впрочем, собор навещала луна. Огромная, безмолвная. Посеребренный ею, он стоял в черном небе, исполненный печали.
Если ехать по Свердловской набережной, как бы объезжая собор, то он, возведенный на другом берегу в излучине, начинал кружиться. И когда сто шестой автобус, проходя эту излучину лишь наполовину, натужно забирал влево на Пискаревский, Важенка всегда жалела, что не досмотрела, не докружилась, не вобрала до конца его прелесть. Прощалась глазами до последнего.
В квартире на Панфилова всем заправляла Зинаида Леонидовна, вредная старуха, без конца трындевшая о том, как принимала участие в строительстве большеохтинских желтых малоэтажек сразу после войны, вместе с пленными немцами. Завербовалась из Чувашии, где надежной работы днем с огнем… Заново отстраивать Ленинград, да! У местных-то дохликов сил после блокады совсем не было.
— Я известку на стройке мешала. Знаешь, какая едкая зараза, волосы стали клочьями выпадать, а косы были — что ты-ы… золой в Чувашии мыла. Тогда меня перекинули мыльным раствором кладку промазывать. Рукавицы специальные выдали, я ими… Вот почему эти дома так тепло держат, — она похлопывала стену. — Вены полопались. От носилок с цементом. Знаешь сколько перетаскала. Вот и хожу теперь бинтованная.
Первую неделю Важенка вежливо кивала, слушая бабкины воспоминания, даже вопросы задавала: что, правда в обед только хлеб и кильку соленую?
