Трещали поленья в камине, всхлипывала маленькая, бестолковая, очень красивая девочка. Пол перед ними и часть ковра были засыпаны каминным сором и пеплом. Тата, поджав колени к груди, безостановочно лила слезы. На ногах вязаные носки со смешными помпонами, наверное, еще со школы.
— Я не знаю, что мне делать, — страдальчески так.
— Я балдею, — злобно сказала Важенка. — Почему ты никогда не оставляешь себе себя в этих любовях нечеловеческих? Зачем перетекаешь полностью в другого, всегда принимаешь его форму, ждешь, что твоя жизнь поменяется за счет него, деньги, шмотки, блатная работа. Ты спрашиваешь, что делать. Взять себя в руки, по меньшей мере. Успокоиться. Почему нельзя быть на равных? Ну и что, что он великий дизайнер и зашибись какой красоты. Ты себя-то знаешь? Видела? Ты лучше всех! Это правда.
Тата подняла голову. В длинной капле на носу отблеск огня.
— Ты бьешься об него своим хвостом русалочьим, своей башкой русой и ноешь, что он тебя не впускает в сердце, в душу. Думаешь, если он тебя впустит, то сразу все хорошо будет? Не будет! Пока ты в таком состоянии, тебе нечего ему дать, ты только хочешь отнять, паразит на его дереве, повилика какая-то. Он это даже не умом понимает, а задницей. Потому и нет тебе входа.
— Ты права, права. Он теперь долго не приедет, вчера был. Я высплюсь, приду в себя. Я же веселая, спокойная, мне все пофиг, — бормотала Тата, натягивая длинный свитер на колени. — Я поменяюсь, поменяюсь, я смогу.
— Тата, понимаешь, но главное не это, — Важенка помолчала. — Он никогда, слышишь, никогда не уйдет от жены. Тем более если там деньги тестя. Как божий день это. Ты что, согласна на все вот это вот?
Важенка очертила рукой большой круг. Тата проследила за ее ладонью и покачала головой. И снова слезы, большие слезы. Оказалось, что она попросила Важенку приехать, так как раздавлена вчерашним происшествием. Вечером нежданно он ввалился пьяным с композитором Пановым — ты знаешь Панова? ну вот! — вернее, с его братом, еще с ними была женщина этого брата композитора Панова. Очень большая. Много пили, потом сауна, и в сауне тоже пили. Было невесело, но он был рядом, и Тата подыгрывала как могла, делала вид, что все замечательно — и еда, и брат композитора, и женщина-гренадер. А потом в бассейне — ну как бассейн, купель там — он полез к Тате прямо в воде. Заставил ее, развел на секс, а брат со своей бабой соответственно… тут же, в бассейне, который купель. А потом брат композитора куда-то делся, может быть, даже за водкой пошел, а Женя подплыл к его женщине и продолжил уже с ней. Когда брат вернулся, они переместились на огромный топчан рядом с купелью, сексодром такой, и там уже.
— А ты? — спросила потрясенная Важенка.
— А что я… Я осталась в купели, сопли мотала там одна, а брат этот долбаный подошел к ним вплотную и стал… — Тата преувеличенным жестом показала, как брат композитора мастурбировал. — Я всю ночь проплакала, а когда утром стала Женю упрекать, он, знаешь, так засмеялся самодовольно: “Я просто ему доказал, что она прошмандовка, ведь он хотел на ней жениться”. А потом зевнул во весь рот и велел мне съезжать с дачи в конце месяца. Я ему: куда съезжать, Женечка? А он: в общагу, к Поспелову, не колышет.
— Понятно, — немного помолчав, сказала Важенка. — Поживешь пока у меня! Поехали отсюда, а?
* * *
Собирать вещи Тата убегала наверх уже повеселевшей. На лестнице остервенело боксировала воздух: кусок дерьма ты, а не дизайнер! извращенец вонючий! Важенка покачала головой, вызвала такси с городского телефона и сначала хотела убрать остатки ужина, вымыть посуду, но затем решила все оставить как есть. Злорадно разглядывала салфетку, засыпанную крошками от печенья, захватанное стекло с остатками вина, переполненную пепельницу.
Она не услышала, как тихо щелкнул входной замок, из-за треска камина, из-за Пугачевой в кассетнике: “…деревеньки, купола, и метель белым-бела, отрешенно закружила…”
[4]. И спичка громко летит по коробку. Важенка, прикурив, помахала ею и сквозь ядовитый тонкий дымок наконец заметила хозяина.
Да, он был ненормально красив. Распахнутый кожаный плащ чуть не до пят, ковбойские сапоги, руки в карманах. Светлое длинное каре, подбородок чуть выдавался вперед. На его красиво очерченный рот почему-то было больно смотреть.
— Ты настоящая? — его глаза смеялись.
Тогда в приступе какого-то вдохновения Важенка приблизилась к нему, лихо, как Спица, передвинула зубами сигарету в уголок рта. Смотри! Щипнула его у обшлага рукава, закрутила немного кожу.
Дизайнер заорал, Важенка рассмеялась — все наяву, детка! — спокойно повернулась обратно к камину. Веничком подмела пол у огня, перетаскала к раковине всю посуду, краем глаза наблюдала за ним. Потом, изящно собрав вместе концы салфетки, притащила этот узел на кухню, где он открывал бутылку виски, привезенную с собой. Закатала рукава, принялась мыть посуду, мелодично мурлыча:
Как тревожен этот путь,
Мне судьбу не обмануть.
После второй строчки Важенка услышала, как он помогает ей, прищелкивая пальцами ритм на манер кастаньет. Сдерживая смех, продолжила:
Вот и кончился мой день,
Чтоб спасти меня от бедствий.
В конце взяла очень высоко и лажанула. Смутилась, но Краев голосом точным и несильным подхватил:
Больно так сжимает сердце…
Дальше, резко повернувшись друг к другу, заорали оба чисто и высоко:
Важенка сжала деревянную хохломскую ложку, как микрофон, и красиво докричала в нее:
Он огляделся и схватил шумовку. Допели до конца куплета, уже играя, выставляясь, танцуя:
Ах, как тревожен этот путь
Куда-нибудь…
Ах, как тревожен этот путь!
Краев взял ее за руку, и они поклонились газовой плите. Смеялись безостановочно, пока он наливал виски в бокал. Не предложив Важенке, выпил почти залпом. Потом вдруг шагнул к ней вплотную, заслонив весь свет. Прижал свои губы к ее губам, раздвинул их насильно и влил ей последний глоток.
Доцеловал, когда проглотила. Бежим, тихо прошептал на ухо. Да куда же? — упиралась, смеялась она, когда он волок ее вверх по лестнице. Из детской на шум вышла удивленная Тата — что происходит?
— Тата, сейчас, подожди! — он протащил хохочущую Важенку мимо.
Дверь кабинета захлопнулась на защелку. Он еще раз приложился к бутылке, пил, как воду, потом повторил трюк с последним огромным глотком. Она приняла его уже с восторгом.
