— Важенка, какая же ты красотка! А платье, платье! В модных огурцах. А серьги, боже! Это все Аркадий, да? Малахит, да? Прямо в тон огурцам, — Тата крутит смеющуюся Важенку, гладит рукой трикотаж. — Ты привезла выпить?
— Да, — кивает Важенка, озирается. — А тут нету, что ли?
— Он говорит, что я слишком много пью, — Тата печальна. — И запирает бар на ключ. Можно только с ним, когда он приезжает по пятницам, ну или на неделе бывает.
Просторную льняную салфетку бросили прямо на ковер у камина. Там и накрыли, расселись среди подушек-кочек. Тата зажгла свечи. Ну, говори уже, Тата.
С хозяином дачи Евгением Краевым ее познакомил Поспелов, с которым Тата жила перед этим три месяца. Он чем-то напоминал Аркадия, но в сто раз хуже — у Аркадия хотя бы жена, и все выходные он дома. Поспелов же был при Тате неотлучно, каждую ночь требовал любви, давил ее своим животиком, и Тата оглушала себя алкоголем, чтобы хоть как-то отвечать на осточертевшие ласки.
— Я без бутылки водки в постель теперь не ложусь.
Фразу эту Важенка украла, с шиком разворачивала перед подругами, говоря об Аркадии. По их лицам метались тени ужаса и восторга.
Краев был художник-дизайнер, занятие почти космическое для человека. “Дизайнер?” — специально переспросила Важенка, чувствуя, как сладко небу. “Дизайнер”, — с удовольствием подтвердила Тата.
— Он чем только не занимается, вывески, малые формы, световая реклама, — забывшись, заученно щебетала Тата. — На Олимпиаду работал, для Внешторгиздата многое делал, для Торговой палаты… В доме даже сауна есть.
В феврале Поспелов привел Тату на день рождения Краевской жены, в прошлом манекенщицы из Дома мод на Петроградской.
— Она сначала в ГУМе демонстратором была, после того как ее Зайцев не взял. А потом уже здесь, в Ленинграде, волею судеб.
В квартире дизайнера — черные стены и яркие кожаные диваны, свет необычный, зеленые коктейли, огромные динамики. У Таты кружилась голова.
— Феличита, — тихонько подпевала она. — Я учусь в институте советской торговли, ты мне не чета.
Гости расхаживали с бокалами в руках, еще не подозревая о том, что ни сала, ни пельменей после закусок не последует. На белых блюдах — цветастые бутерброды со шпротами, икрой, лососем, сырокопченой колбасой, нашлепки свежего огурчика и лимона, оливки — она их никогда в жизни! А в тарталетках салат “Мимоза”. Тата пришла в восторг. Впервые она видела, что кто-то отказался от застолья с обильными закусками, жирным горячим, от водочных рек и заливной рыбы. Как за границей. Аккуратно сплюнула оливку в салфетку. Потом жадно поедала длинный треугольник пиццы.
Хозяина не было, и голенастая именинница все время расстроенно косилась на входную дверь. Тата невольно тоже тянула шею, потом встала в гостиной так, чтобы через ее распахнутые двери хорошо просматривался вход в квартиру. “I was made for loving you” гремела, пьянила, сотрясала воздух вокруг, басы забирались в почки, металлический привкус во рту. Ей вдруг стало пусто и одиноко, как на скале перед прыжком в море. Да-да, не смотри так, Важенка, было однажды на спор… нет, проиграла тогда, не смогла.
Разумеется, она знала, что Краев хорош собой! Поспелов в приступах водочной злобы на все лады склонял удачливого друга: Женька, сука, до Лизки пустое место был, все сделали денежки ее папаши, связи его, а этот… гол как сокол, только рожа да талант, вот бабы и липнут, как мухи на помет. И Тата притворно зевала на это, вместо того чтобы крикнуть: так больше ничего и не надо! И ждала, очень ждала встречи. Знала, да, что красив: в гостиной фотопортрет на стене, невероятный. Но чтобы настолько…
Он вошел, и все качнулось ему навстречу: люди, бокалы, вскрики — шу-у-урх широкой волной. Шумят, галдят вокруг, как будто это у него день рождения. Его лицо над толпой, он выше всех намного, он — солнце, понимаешь. Сразу ее увидел, поверх всех этих голов. Волосы русые, полудлинные, закрутились немного у лба на висках от мокрого снега, светлый взгляд, вот как у нее самой, только ледяной. Вишневый шарф толстой вязки и полный рот зубов. Так и смеялся всеми этими зубами у входных дверей. Смотрел на нее и смеялся. У Таты заныло сердце, тихо прошла на лоджию.
Она уже тушила сигарету, когда он туда явился. Облокотился неспешно об узкий подоконник, свесив вниз фигурные кисти, повернул к ней свою улыбку. И так немного снизу, через плечо:
— Ты кто?
Тата хотела возмутиться — мы пили на брудершафт? — и брови вверх, но мужчина перед ней был уникален.
— Я Тата, — произнесла нежно.
— Как же я сам не догадался. Только так и могут звать такое небесное создание. Вы девушка Поспелова?
Тата собралась отрицать, потом решила сказать, что временно, вдох-выдох.
— Да, — опустила глаза.
— Передайте Поспелову, что у него больше нет девушки, — Краев щелкнул zippo, прикуривая.
Важенка подумала, что Тата знает цену, по которой продается искренность, ай, браво.
Следующий ход был в яблочко. Тата отправилась танцевать. Это все равно что парень явился бы к русалке с одной петрушкой в зубах: дизайнер был обречен. Тата защекотала до белой пены, ударила хвостом, унесла на самое дно.
“Феличита, ведь тебя обсчитали на двадцать копеек, так пересчитай”.
Они встретились на следующий день у Гостинки, там, где выход из метро “Невский проспект”. Тата приехала на полчаса раньше. Накрасила губы в туалете на Думской, не понравилось, заново губы, подушила запястья, за мочками, стерла помаду. Расстегнула заколку и, откинув голову чуть назад, помотала ею — в зеркале светлые завитки рассыпались по норковому полушубку. Маленькая бомжиха курила в углу, наблюдая за всеми этими приготовлениями. Хрипло хохотнула, сплюнула куда-то себе под ноги: шалава многотрудная! Тата достала двумя пальчиками изо рта жвачку, бросила в урну рядом с нею: бабушка, идите в жопу!
На тополиных ногах вышла ко времени.
Он стоял посреди февраля в отличном кремовом пальто с букетом темных роз, в шарфе, просто так перекинутом вокруг шеи. Цвета марсала. Его было видно сразу и отовсюду. Оборачивались прохожие. Приближаясь, вспомнила, как качает бедрами Лара, как вздергивает свой веснушчатый нос. Под полушубком белый свитер в косах с высоким воротом, белые сапоги. Пела про себя одну гордую песню — чего ты смеешься? ты же знаешь, я так всегда! — чтобы походка как будто под музыку. Когда он обнял ее, носом угодила в розы, в его одеколон, запах новой жизни. Кажется, он называется “One Man Show”, или это туалетная вода такая. Его шарф немного кололся, и какой-то розовый шип уколол палец. Кто-то рядом произнес: “Костолевский, видела? Кино снимают, наверное”. Чтобы остановить кровь, он взял ее палец в рот, она думала — любовь.
Тата на ковре облокотилась о диван. Некрасиво заплакала, вспомнив, что от того блеска ее отделяет меньше двух месяцев, а вот… Какая боль, она не сумела ни увести его, ни толком влюбить. После двух невозможных недель букетов, ресторанов, гостиниц, дискотек — они ездили в Новгород и Суздаль — он поселил ее на даче, пока зима. Приезжал раз в неделю. Был ласков лишь в первые мгновения, потом морщился, все эти жесты нелюбви, стряхивал ее руки, а после постели делался невыносим. Небритый уезжал с рассветом.
