Важенке ужасно любопытно, как удалось Шону украсть сердце такой красотки, как Толстопятенко. Но как об этом спросишь? Не принято про такое в лоб. Значит, человек достойный. Только Спица однажды по пьяни выкатила Ларе про Левушку: “Ты такая видная, как же ты с этим еврейчиком худосочным? Неужто лучше не найти?” Лара ответила так, что мало Спице не показалось. А вот что она конкретно сказала, Важенка забыла, помнила только оторопь от наглости спицынской, хотя вопрос этот, скорее всего, волновал всех.
Больше года назад, подходя к крыльцу, Важенка первый раз обратила внимание на удивительную пару. Они резвились как дети, отнимали что-то друг у друга, хохоча и выкручивая руки. С восторженным криком носились вдоль сиреневых кустов. В темнеющем воздухе светилось фарфоровое лицо Вики, волосы растрепались, рассыпались по синему дутому пальто. Она так смеялась, вопила ему — саечка за испуг! саечка за испуг! — что прохожие улыбались, притормаживали, немного изумляясь мезальянсу. Перепутать влюбленных невозможно. Эти двое, без сомнения, были парой.
За окном целая буря. Ветер крутит снегом, швыряется им в стекла, воет, взбивает сумерки в снежную пену. Важенка поглядывает в окно, улыбается. Ну вот как в такую непогодь в деканат? Нет, нет, пусть все стихнет, последние денечки гуляю.
Чай остыл, и Важенка со вздохом отложила книгу, вынырнула из-под вороха одеял, чтобы заново вскипятить чайник.
— Ветр-ветрило! что ты, господине, что ты воешь, что на легких крыльях… — Воткнула в розетку штепсель чайника. — Чего-то там… Не помню.
Плеснула заварки, кипятка в кружку, все еще мурча плач Ярославны, размешала сахар. Юркнув назад в одеяла, вдруг с чувством произнесла снежным завихрениям за окном: “Прилелей ко мне мою ты ладу!” Засмеялась нежно. Самый нижний плед, тот, что к телу, — свой, личный, притыренный еще в “Сосновой горке”. Потом два казенных одеяла, и от них, от их линялых клеток и клеточек, затхлый запах старья, чужого пользования, как от книжных страниц. Вернулась к оставленному месту.
“У Матильды было достаточно вкуса: ей не могло прийти в голову ввести в разговор остроту, придуманную заранее”.
Перечитав несколько раз, приложила к губам пожелтевшую страницу, вдохнула травянистый запах. Ее поразило, что речь шла о собственной остроте Матильды де Ла-Моль. Господи, а тут предел мечтаний — не ввернуть чужую, заготовленную, второй раз за вечер.
В дверь условным стуком толкнулась Толстопятенко.
— Ну, я пошла, — она кивнула на набитую продуктами матерчатую сумку в руках. — А то Жанна сейчас смоется. Полшестого уже.
Из сумки торчала колбаса твердого копчения и бутылка КВ.
— Иду-иду, — заторопилась Важенка, влезая шерстяными носками в тапочки.
Нужно посидеть с Каринкой, пока Толстопятенко относит комендантше “оброк”. Жить с детьми в студенческом общежитии строго запрещено — нет условий! Семейным — пожалуйста, а с детьми нельзя. Если дать Жанне взятку, то можно все: с детьми, двоим в трехместке, одному в двухместке, выбрать этаж, метраж. Главное, потом не забывать освежать память Жанны новыми дарами. Поддерживать необходимый градус благосклонности. Что пора нести, определялось проще пареной репы — комендантша внезапно переставала здороваться, смотрела мимо жидким взглядом, на вежливое “здрасте” громко отдавала поручения кому-то у тебя за спиной.
На днях Дерконос, возвращаясь из молочного, вдруг спохватилась, что Жанна утром не ответила на ее приветствие, зыркнула сквозь ее живую веселую плоть, “как будто мой папа стекольщик”. И хотя их вряд ли поперли бы из трехместки, которую они занимали не по рангу — трехместные комнаты, как правило, давали уже третьекурсникам, — все-таки спокойнее, когда Жанна кивает в ответ.
Времени на раздумье не было. Дерконос выдернула из сумки бутылку кефира и три глазированных сырка.
— Вот, Жанна Степанна, — она запнулась, схема “мама передала” или “чайку попить” явно не проходила.
Опасаясь, что комендантша отклонит такое простецкое подношение, торопливо водрузила перед ней кефир, ссыпала сырки. Жанна быстро и хищно смахнула все это куда-то в нижний широкий ящик стола и осклабилась: спасибо, девочки, спасибо!
Весь корпус знал, что с каникул иностранцы везли ей косметические наборы и духи, Дальний Восток и Сибирь — рыбу, кедровые орехи, Астрахань — икру, Тула — пряники, староста с Украины — варенье из грецких орехов. Вообще приветствовалось все вплоть до бересты и чеканки. Но кефир из углового молочного! Важенка и Безрукова заставили Дерконос рассказать историю четыре раза — ты прикалываешься! — так насмешила их всеядность комендантши.
Приветствовалось все, кроме денег. Денег Жанна Степанна не брала.
— Я рексом, — кинула Толстопятенко уже через плечо. — Чаю попей, я заварила.
Вика, хоть и из Анапы, была начисто лишена южного заискивания хозяек, сдающих жилье, их медоречивости, быстрых лгущих глаз, никогда не плевала за спиной. Вчера в коридоре наперевес с румынскими бутылями котнари и мурфатлара столкнулась с Важенкой и, светясь от удачной охоты, немедленно позвала это вино распить. Щедрая душа!
В центре стола всегда то, чем можно угощаться без церемоний. На этот раз на блюдце печенье “Юбилейное”, чистый нож, опертый о масленку, — не густо. Отмерила, главное. Почему не пять, например?
Важенка взяла Каринку на руки, поносила немного. Чуть покачивала, обиженно прижимаясь к ней лбом. После аборта она какое-то время отворачивалась в метро, в трамвае от грудных детей, от их ручек-ножек, пузырей на губах. Отворачивалась, пересаживалась, закрывала глаза, начинала мычать, не разжимая губ, стараясь заглушить стук колес и что-то темное, нутряное, раздирающее сердце. Посопели в окно, разглядывая вьюгу. Внизу бежали прохожие, уворачиваясь от ветра, который наклонял им лбы, сгибал хребты, швырял в лицо снежные иглы. Какая-то девушка, не в силах с ним бодаться, повернулась спиной, перехватив воротник у горла, так и шла неуклюже, вполоборота. От окна сквозило, дышало снегом.
Важенка обернулась на звук двери — в комнату шагнула Толстопятенко. Сзади нее маячили двое мужчин в расстегнутых куртках, незнакомые, взрослые. Впрочем, одного из них Важенка видела в комнате старосты, когда ворвалась туда однажды за солью. Они сидели за столом, бледный староста и мужик этот в коричневом костюме-тройке. Он тогда сразу распрощался, а староста потом белыми губами поведал ей, что мужик этот — оттуда, из высокого дома на Литейном, пятый отдел. Чё ему надо? Да ничего! Хочет, чтобы я стучал, Важенка, на всех, кто пьет с Абдулаем кофе, записывал, о чем говорят, что за советы просят.
Вика быстро переодевалась у окна, чужим голосом говорила, как развести сейчас смесь, или кефиром ее покорми, в холодильнике стоит, из молочной кухни, только согрей сначала, в кастрюльку с теплой водой. Важенка молча слушала ее, сжимая в руках Каринку.
— А ваши документики можно? — тот самый спросил, в костюме-тройке.
Толстопятенко внезапно вскипела. Почти кричала, чтобы Важенку оставили в покое, просто соседка за дитем смотрит, а вы как хотели, чтобы вообще ребенок тут один по комнате мотылялся. Важенка незаметно добралась под распашонкой до Каринкиной голубиной грудки. Воткнулась ногтем посильнее, та громко заревела. Поморщившись, один из мужчин махнул рукой — ладно, не надо ничего, пошли уже.
