— Да, надо, — мятный дым уплывал в приоткрытую дверцу. — А меня милиция может теперь искать? После облавы этой. Им же из деканата наверняка напишут, что я больше у них не числюсь.
Аркадий внимательно на нее посмотрел, пожал плечами.
— Да на фига ты им? Ну, внесут в какие-нибудь черные списки. Просто старайся ментам не попадаться, а то по фамилии, году рождения пробить могут. Ну, чего тебя так колбасит? Побелела вон. Нормально все будет, не затягивай просто. Да и после четырех месяцев сначала предупредить должны, три раза трудоустраивают вроде. Только потом суд. А-а-а, нет, ты же приезжая, — он ударил по нарядной оплетке руля. — В двадцать четыре часа тебя должны выслать в твой город. Ну, это после четырех месяцев.
— Спасибо, — мрачно поблагодарила Важенка. — Я пойду, Аркадий.
Он замер ненадолго, все еще не веря, что она не интересничает, а правда хочет от него уйти. Потом двинул сигарету в уголок рта, потянулся к бардачку мимо ее груди. Вытащил оттуда блокнот.
— Слушай, — он принялся что-то быстро писать в нем. — Я что сказать хочу. Я женат, конечно, двадцать лет душа в душу. Любовница молодая, я ей квартиру, кстати, снимаю. Но ты, Ирина, мне понравилась, такая ты… оригиналка. Необычная девушка. Вот мой номер телефона, позвони мне, слушай. Будут проблемы какие, звони. Ну, или так просто.
Кажется, он сожалел, что она ускользает. Важенка опустила ресницы, взяла протянутую бумажку, махнула ему напоследок.
— Щас тебе, ага. “Любовнице квартиру снимаю… маладой”, — передразнивала его, взбираясь по лестнице. — Старый пердун.
Ритка с беломориной в зубах широко распахнула двери. Ждем тебя, дорогая! За ее спиной маячила соседка Анна Арнольдовна с облупленной кастрюлькой в руках.
— Анна Арнольдовна, ничего интересного, проходим, — не поворачиваясь к соседке, чеканит Ритка.
— Риточка, вы попозже поможете мне составить письмо? — шелестит Анна Арнольдовна.
Ритка обещает. Письмо вечное, так как бабуля — шизоид, по выражению Олега. В жалобе, которую она пишет в органы, всегда одно и то же: “В 1946 году я отказалась сожительствовать с генералом-майором танковых войск… теперь он в качестве отмщения светит мне лазером из окон здания напротив по ул. Чайковского…”
Озябшая Важенка тараторила про мужика на “семёре”, про мать — ой, ну уехала и уехала, все уже. Она так рада теплу, этой узкой комнатке с эркером, ее странным обитателям, белому вермуту “Экстра”. Олег красиво шевелит струны гитары: “Ах, бедный мой Томми, бедный мой Том, о-е-е-е, твой парус оборван, в трюме пролом…”
[3]
Дружно сдвинули стаканы.
— А ты знаешь, кто мы? — Ритка даже дрожит от какой-то новой идеи, которую собирается обрушить на нее.
— Ты — Рита, он — Олег, если вкратце, — у Важенки блестят глаза.
Ритка сует ей под нос родимое пятно на руке, по форме отдаленно напоминающее заглавную “Ж”. Жестом приказывает Олегу закатать рукав. Точно там же на сгибе локтя у Олега татуировка, полностью повторяющая контуры пятна. Важенка вытаращила глаза, с трудом соображая, кто тут за кем “пятнался”.
— Это значок “сандзю”, — Ритка забрасывает тощую ногу на ногу, оправив халат, сильно затягивается. — Мы — родители Льва Абалкина.
Важенка смеется: кто это? Тут же вспоминает “Жука в муравейнике”.
— А сколько вы до меня выпили? — она еще кокетничает, смотрит на ножки трюмо, к которым обычно ставят пустые бутылки.
— Ты думаешь, где Странники брали эмбрионы для подкидышей, у? Мы с Олегом в январе контактировали с ними. Ржет, главное. — Ритка буквально набрасывается на нее с этой галиматьей. — Знаешь, каково это — быть родителями ребенка, судьба которого тебе известна наперед. Мы ведь сознательно на это пошли. Им нужен был год, зеркальный 2138-му. Две последние цифры.
Олег серьезно кивает, а у Важенки — шарики за ролики. Все труднее хихикать.
— А почему не 1683-й, например?
А Ритка уже про временные сдвиги и разломы, про теорию относительности. Довольно бойко. Важенке неинтересно и очень хочется сказать: не гони, а! Но вежливость к старшим… А еще где-то внутри она понимает, что это плата за тепло, за вермут, за потеху.
“Прощай, Дженни, прощай, не грусти. Меня ты, Дженни, не жди…”
Выйдя из туалета, Важенка вздрогнула — у входа в пятиугольник кухни стояла в слабом свете коридорной лампочки Анна Арнольдовна, манила ее рукой с потусторонней улыбочкой. Важенка приблизилась, старушка приложила палец к губам и на цыпочках прошла в кухню. Пахло газом и горячим бельем — на трех конфорках распластался таз, где кипели какие-то тряпочки под тошнотворным парком. Махнула Важенке от подоконника, заставленного банками со стрелами зеленого лука, пыльными пирамидками из-под молока.
— Вон, видите то окно, — ее скрюченный палец подрагивал. — Оттуда луч. Лазерный луч. Светит прямо в меня.
Анна Арнольдовна взволнованно вытянула из волос коричневый гребень, заново перечесалась им.
— Прямо сейчас? В эту минуту? — в голосе Важенки искрилось веселье.
— Да-а-а, — шепотом крикнула старушка. — Вы тоже его видите?
Важенка шла к Риткиной комнате, надеясь донести до нее смех. В коридорной полутьме чуть не влетела в велик на стене, потом шарахнулась от вешалки, заваленной верхней одеждой, — почудилось оттуда, из самой этой кучи, какое-то шевеление.
На антресолях тускло поблескивал пузатый самоварный бок. Из пролома в дощатом полу тянуло холодом и мышами.
Важенка дернула Риткину дверь.
— А ты знаешь, какая запустилась бы программа, заложенная Странниками, если бы Лева все-таки дотянулся до медальона? Ну, давай, давай! Хотя бы две версии твои. Ну?
— Дурдом на колесиках, — покачала головой Важенка.
Это движение осталось в ней, когда поздним вечером она вышла из их подъезда. Качала головой, улыбалась. Задрав лицо, долго махала милым силуэтам в окне. Потом по пути к метро смеялась и думала: почему бы и нет? Замерла перед темным блеском лужи, заляпанной рябиновыми листиками, нарочно выращивая в себе этот восторг, эту мысль на шатких ножках — с кем еще здесь контактировать, как не с этими прекрасными сумасшедшими?
“…Твой парус оборван, корабль затонул, твой ветер удачи тебя обманул”.
В вагоне, когда душа все еще пела, она увидела напротив узколицую женщину в мятом горчичном пальто, которая все время доставала из сумки связку цветных карандашей, перехваченных канцелярской резинкой, и быстро их обнюхивала со всех сторон, словно хомячок. Убирала в сумку и через минуту доставала снова. Обнюхивала.
Важенка закрыла глаза. Откуда в этом городе столько безумцев? Может быть, он сам их и порождает, сводит с ума? Или, уже спятив, они нарочно стекаются сюда, понимая, что здесь они дома, что они так подходят этому городу, его таинственному духу. Вчера на Невском в котлетной снова дирижировал и пел мужик в беретке и длинной женской кофте, которого знает весь город. Настоящие умалишенные и душевнобольные пришельцы из Риткиных разломов времени: князь Мышкин, Катерина Ивановна, Голядкин, Евгений, так и не устроивший с Парашей смиренный и простой приют, Герман в Обуховской больнице, в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: “Тройка, семерка, дама!..” Бредут, поют, говорят сами с собой, выходят из здешних туманов и берегов, поднимаются из Невы по гранитным ступенькам. Важенку вместе с ее тревогами укачивал в вагоне выпитый вермут. Но уже на грани небытия она вдруг укололась об ужас за себя, за свой собственный разум: как будто этот полусон по соседству с карандашной теткой затягивал ее в Зазеркалье безумных Шляпников. Распахнула глаза, вскочила, перешла в другую часть вагона.
