Внезапно в зале вспыхнул свет, фильм прервали.
Эта была облава. Одно из изобретений нового генсека в рамках борьбы с тунеядством и прогульщиками. Обе похолодели. Дружинники и милиция двигались с разных концов ряда к центру, проверяя поочередно документы у зрителей. Важенка быстро догадалась, что непродленный студенческий показывать нельзя ни в коем случае, приготовила пропуск в общагу с подтертой датой. Казалось, что сердце стучит на весь кинотеатр. Они уже слышали, как со всех сторон неслись преувеличенно вежливые, быстрые вопросы проверяющих: почему в кинотеатре в рабочее время? где учитесь? где работаете?
— Я на больничном! Я с собой его носить буду, что ли?
— Отгул сегодня. А как доказать, я не знаю.
— Мне только в пять на работу. Вторая смена, имею право.
— У нас занятия сегодня отменили. Первая пара была, а потом отпустили всех. Преподаватель болеет, — Важенка сглотнула.
Дружинник с лицом, изъеденным оспой, внимательно разглядывал пропуск. Поднял глаза, сверяя фотографию. Важенка смотрела ему прямо в переносицу: она где-то читала, что именно так достигается эффект честного открытого взгляда. Потом не выдержала и улыбнулась. Наверное, кривовато. Если бы не было матери, можно бы не доставать пропуск, забыла, да и все. Назвать другой факультет, институт, другую фамилию. Она бы рискнула. Но тут же увидела, что тех, у кого не было документов, уводят в отделение. Мать, сбиваясь, объясняла, что в отпуске, вот к дочери приехала повидаться, паспорт есть, билет обратный, вот, пожалуйста, на понедельник. Голубоватый бланк в ее руках подрагивал.
Они все равно их записали. Важенке обещали, что уже завтра списки будут в деканате, а там уже разберутся. Материно руководство тоже известят по почте, и нечего волноваться, если все так, как они говорят.
Фильм досматривать не стали — провались он! Мать, выходя из кинотеатра, все повторяла: черт в кино понес, послушалась тебя, страху такого натерпелись, а бумага придет в контору, позор, да и только. Снова шли в дожде, сутулились, не зная теперь, куда им податься. В магазины заходить боялись.
Мать остановилась и, глядя в сторону, спросила:
— Может быть, на аэродром поехали? Обменяем билет или на свободные. Как раз вечером рейс, успеваем.
— Не, мам. Весь день там убьем, а если нет мест, что тогда? Пойдем на вокзале посидим, — виновато сказала Важенка. — Туда не придут, по логике. Не должны. А завтра уже выходные, завтра всюду можно…
Полдня провели на вокзале, и в ресторане согревшаяся Важенка улыбалась, глядя, как мать быстро проверила у соседних столиков, в какую руку нож.
А в субботу на Чайковского на них наехали всем миром. Подпили за ужином, расшумелись.
— Вы что, в Пушкине никогда не были? В Царском селе никогда?
— Муся, да они в Летнем даже не были, что тут говорить?
— Завтра приезжай к нам пораньше. Я заварю вам чай в термосе. И дойдете хотя бы до Летнего, листья попинаете, ну, ей-богу. Осень золотая.
Они послушно пришли в субботний сырой парк, бродили по аллеям под липовыми шатрами. Все главное золото еще стояло в кронах, но парковые дорожки и зеленая трава были уже присыпаны охряно-желтым, драгоценным. Матери было скучно, а еще она смешно избегала смотреть на обнаженные статуи. Недолго сидели на скамье, подложив под зад полиэтиленовые пакетики. Дождя не было. Дымился горячий чай, черные мокрые стволы уходили в небо. В этой дымке нежнейшей выделки тихо спускались листья, все по-разному, белела прекрасная грудь Навигации, и от этого всего Важенке почему-то захотелось плакать.
— Чай-то грузинский заварила, тряпками тянет, а в шкафчике у нее цейлонский есть, и со слонами пачка. Самую труху нам, видишь, палки плавают.
Она неловко семенила за Важенкой по лужам, хваталась за ее рукав при сходе с эскалатора, смущенно охала. Вроде прислушивалась, кивала.
В аэропорту обе вздрогнули, когда по громкой связи выразительный голос произнес: “Имеются свободные места до Брежнева”. Переглянулись, усмехнулись: спасибо, нет!
Мать, поцеловав ее на прощание, затряслась вдруг, сказала:
— Закуришь — убью!
* * *
Важенка повернулась и пошла к выходу. По пути завернула к телефону-автомату, напросилась к Ритке с Олегом. Почти сразу подошел 39-й, но она его пропустила. Отошла подальше от остановки, тряслась как заячий хвост. Путаясь в сигарете, зажигалке, заплакала. Над пятью стаканами Пулково ревели самолеты. Наклоняла лоб от чужих глаз.
— Это что у нас тут за реки скорби? Ну-ка, ну-ка, такая большая девочка и так горько плачет! А почему?
Мужик был маленький, лысоватый, с животиком — и что, такому жизнь рассказывать? Она хотела отвернуться, но он удержал ее взглядом, в котором плескалось столько веселого участия, столько уверенности, что ее горе и не горе вовсе, что Важенка, обратив к нему заплаканное лицо, сказала: если бы я знала…
В салоне салатовой “семерки” запах новой машины, музыка. От этого комфорта, от нежданной заботы Важенка перестала всхлипывать, успокоилась. Сначала просто отвечала на вопросы: мать проводила, из Сибири, в Политехе. Но мужик своим искренним вниманием раскрутил ее на детали. Рассказывать было легко, даже не из-за синдрома попутчика, а потому что она ему нравилась — Важенка это почувствовала, встряхнулась. А самая легкость оттого, что ей ничегошеньки от него не нужно. Нет, Важенка, конечно, оценила и кожаный пиджак, и машину, и уверенное спокойствие, которое излучал ее хозяин, но она еще слишком молода, чтобы не замечать из-за них животик и проплешины.
У стелы на площади Победы он знал о ней уже почти все.
— Ну и язык у тебя, Ирина. Я как книжку читаю.
Подъезжая к Чайковского, он принялся уговаривать посидеть где-нибудь, обсудить ее дальнейшую судьбу. Важенка покачала головой:
— Давайте просто покурим еще. Остановитесь вон у пожарки.
Надеялась, что у него “Мальборо”. Аркадий, так звали нового знакомца, подъехал к пожарной части на Чайковского. Попросил приоткрыть немного дверцу, чтобы дым на улицу, — машина новая, прокуривать не хочу. Протянул ей сигарету с ментолом.
— С огнем играешь! 209-ю никто не отменял, — Аркадий щелкнул зажигалкой. — А сейчас, при Юрии Владимировиче, и посадить могут. Четыре месяца не работаешь — все.
— Что все? Вот что? — сердито спросила Важенка, подозревая, что он просто старается ее удержать.
— Перемелет тебя статья. На поселение могут или исправительные…
— Сентябрь, октябрь… Первого января четыре будет, — Важенку заколотило. — Или с какого месяца считать?
— Ты меня спрашиваешь? Когда приказ об отчислении вышел, с того момента. Думаю, что сразу после сессии. У меня у дружка сына отчислили и в июле уже призвали. У тебя в конце октября, значит, срок. Ты вообще в деканате не появлялась? Ты сходи-сходи, документы забери — ничего тебе не будет, скажешь, к матери летала, болеет сильно, все лето там с ней. Отдадут как миленькие. Им-то чего? Им уже дела до тебя нет. Выпишешься, на работу устроишься с общагой по лимитке. На овощебазу, куда ты там хотела. А летом снова в институт.
