Ритка маленькая, кривоногая, с огромными сизыми глазами, обведенными яркой черной чертой. Дьявольскому обаянию тесно в ее теле, высохшем от портвейна. После работы Олег и Ритка неслись домой через магазин, приходили счастливые, влюбленные, погромыхивая бормотухой, тащили Важенку к себе — на минуточку! Мать не звали.
Видимо, минуло то их время, где только постель и разговоры, где никто не нужен, целый мир отменяется. Теперь им понадобился зритель. Юная, веселая студентка годилась на эту роль. Важенку приглашали под портвейн полюбоваться невиданной любовью.
Опасаясь матери, лишь пригубливала.
— …а вечером захожу в подъезд с кавалером, а он стоит. Я прошла, поздоровалась, думаю, где я его видела. И потом почти каждый вечер. В наш звонок блямкнет, выйду — никого, а на полу ромашки, или между перилами засовывал…
Олег, огромный, светловолосый бородач, похожий на древнего русича, улыбается хорошо. Смотрит с нежностью. Звенят бокалы. В честь Ритки с Олегом.
Они с удовольствием слушали рассказы Важенки об общаге. Дерконос, конечно, в любимицах. Обожали историю про эмалевый перстень.
— Такой же, но по пятьдесят, — хохотала до слез Ритка, — по пятьдесят, но вчера, но очень большой…
— И как человек не понимает, что все ему вернется, все эти выкрутасы, — сокрушалась довольная Важенка.
— Не, не вернется! — вытирая слезы, спокойно сказала Ритка. — Возвращается тем, кто что-то соображает, кто отвечает хотя бы за свою жизнь. А за вами Бог даже еще не приглядывает, ну, может, так, одним глазком, вы ему пока неинтересны, желторотые, вот еще, следить за вами. Он и наказывает, и награждает только тех, кто дорос до этого.
— А если под трамвай попасть или в лотерею выиграть, это что? Разве не наказания, не награды?
— Случайность. Без Божьего провидения, уверяю тебя. Еще не люди вы. Борьба в ваших душах и за ваши души тоже. Демоны с ангелами бьются за вас. Как, что будет — неизвестно. Твоя Дерконос еще может стать вполне приличным человеком.
— И я, что ли, не человек?
— Ну да. И с тобой еще толком не ясно, как оно там сложится, — шутит Ритка или всерьез, непонятно.
— Оле-е-ег, — обиженно тянет Важенка, поворачивается к нему.
— Да кого ты слушаешь! Сейчас она наговорит, — он смеется, обнимает ее за плечи. — Правильная девочка, хо-ро-о-о-шая.
Важенка почти сложилась в его ручищах. Ритка не смотрит на них.
— Я ведь не держу вовсе. Да пожалуйста. Молодых вон пруд пруди, — машет в сторону эркера, за которым, по-видимому, и толпятся все эти молодые. — Так ведь не уходит.
Олег подтверждает кивком — нет, не ухожу.
— И ничем таким не держу. Все эти штучки теперь, камасутры, в рот, не в рот, я — нет, не приемлю! Чего ты покраснела-то? Можно и в нормальных человеческих позах так пропасть, что сердце замрет… потом снова, — Ритка сияет огромными глазами в Олега, толкает его бокал своим.
— Вот ножка, всем ножкам… — немного поспешно перебивает Олег и за щиколотку задирает Риткину сухую лапку наверх.
Та, хрипло смеясь, валится навзничь на тахту, удержав в руке вино. Тапочек на танкетке с грохотом падает на паркет.
В звоне бокалов немного печали. По будущей неминуемой боли.
— Пьянчужки они, — шепчет потом мать за шкафом. — В понедельник любит, во вторник — губит, бросит он ее.
* * *
Мать словно потерялась в большом городе. В глупом берете с начесом, не нахмуренная, но беспомощная, она впервые не страшна Важенке, точно выцвела в ней прежняя угроза, сошла на нет. Дело даже не в чужих стенах, размахе улиц, а в том, что они — на территории Важенки, уже хлебнувшей, распробовавшей свободу. Мать отступила, как вода, не давила больше. Временами казалось, что она даже любуется ею — мам, ты чего? — только учись, доча, только учись! А вот долдонство “учись, доча” не оставляло ни малейшей надежды на прощение, если вернется однажды покаянная Важенка домой.
Однажды в детстве мать после долгих уговоров позволила ей поехать в Иркутск на каникулы со всем классом. Утром в день отъезда, пока Важенка умывалась, она залезла к ней с проверкой в портфель. Нашла тетрадь с тремя тройками, не за четверть даже, так, рядовые проверочные, запрятанные поглубже от ее глаз. Она кричала, как чайка, билась с этой тетрадью в руках, ткнула ею два раза в лицо, больно сплющив нос, и Важенка помнит запах внутри тетради. Ударила кулаком о стену и уронила лоб на этот кулак. Взвизгивала: скатится же, мерзавка, скатится! Потом выпрямилась, поджала губы: вернешься — поговорим! Не обняла на прощание. Все иркутские весенние дни были отравлены ее словами.
Нет пути домой, его нет.
В яркой темени октября дождь то начинался, то переставал. Они скитались, бесприютные, по городу, по черной слякоти луж, сатанели от очередей в Гостинке, в Ванде. Мам, пошли в Эрмитаж. Мне только в Эрмитаж… Очередь — это цель, и сразу легче. Важенка рассказывала свои и чужие истории, перекраивая их под мать, иногда выставлялась, расходилась. Мать настороженно слушала, недоверчивая, улыбалась еле-еле.
Адски гудели ноги. Иди посиди, вон место освободилось. Признайся, Ира, ты куришь? Мам, ты чего? Смотри мне, дочь! Румынские сапоги на манке, помада, простенькие духи, крем — это для матери. Прибалтийский трикотаж — бабуле. Важенке перепали импортные теплые колготы и два ангоровых джемпера. Город дышал дождем. Дома, промокшие вдрызг, казалось, набухли от воды. По тротуарам летели потоки, и мать даже черпанула из лужи низким ботиком. Покупки, коробки в руках бились о колени.
Октябрьский Ленинград сыпал в них листьями, задувал ветром. Грели пальцы о стаканы в пышечной на Желябова. Мать, испачкав нос в сахарной пыли, откусывала и смотрела внутрь пышки, как зевает, расправляется заново ее нежная плоть. Смешила Важенку тем, что наотрез отказалась переодеться в универмаге в новые сапоги. Старые разъехались по шву.
— У тебя же ноги насквозь.
— Не, доча. Вот накрашусь, прическу сделаю, может, на ноябрьские в них в контору пойду. Что ж я так сразу новое попусту?
Все дни мать подолгу ждала, пока Важенка “вернется из института”. Сидела “сусликом” за шкафом на раскладушке. Или пила с Мусей чай, рассказывала о своей трудной работе.
В пятницу Важенка прибежала за ней пораньше, соврала, что лектор заболел. Когда в прихожей мать влезала ногой в непросохший с вечера сапожок, Важенка заметила муку на ее лице. И у нее мокрая обувь. Пошли в кино, мама.
Фильм был случайный, прошлогодний. Захватил, унес с первых мгновений. Важенка пожирала кадр за кадром, желая только одного — чтобы не кончался. Дрожала вместе с героем Янковского, когда он в растянутом свитере, кедах трясся от холода, от собственной неприкаянности, от обстоятельств, в которых сам был повинен и в которых пропадал сейчас пропадом. Сжималась внутри от его эпатажа, надрыва, усталости. Перемахивая смыслы, слои, она остановившимся взглядом смотрела на конструкторское бюро, где работал Макаров, на его коллег, на сонную заводь провинции, так хорошо ей знакомую, герметичную скуку той жизни. И это всё? Она помнит, что мысль пришла из-за кульмана на экране, чертежных досок, ниточки связались. Нет, вот это все? То, зачем нужно так корячиться? Она впервые подумала о том, что будет дальше, за синей корочкой диплома. Впервые подумала о своем, в общем-то, близком, но таком невнятном будущем, поразилась тому, что жизни после института нет. Чертов кульман двинул ее мысли в эту сторону, и она, не отрываясь от действия фильма, барахталась, тонула в этой болотной сосущей мысли. Каждый день будет утро, залитое серым светом, как у Макарова, будильник, бутерброд с сыром, кофе с цикорием, восемь часов у кульмана, вечер — ее затопило тоской. Восемь! После работы садик, магазины, очереди, таз с замоченным бельем, плита, завести будильник для новой бессмыслицы. Чего можно ждать? Отпуска раз в год? А где, собственно, жизнь, ради которой она росла, училась, стремилась в Ленинград, драила горшки в “Сосновой горке”, снова училась и собирается продолжать. Зачем? Когда герой летал на тарзанке под разухабистую “Ярмарку” на фоне стертого речного пейзажика, у нее перехватило горло.
