В сентябре пропуск на вахте проверяют часто из-за первокурсников, из-за обновленного рвения всех ответственных за дом. На вахте вечером может торчать комендантша, что-то оглядывая, подтирая, устало погромыхивая связками ключей. Участковый Колобок с елейной улыбочкой, зорким глазом полосуя как бритвой, или даже декан по общежитиям Коровин, который зимой почему-то носил искусственную женскую шубу. В ее запуганном сознании все трое казались теперь воплощением какой-то сговорившейся злой энергии, призванной разоблачить ее, выдворить из города, а то и стереть с лица земли.
Она со вздохом обхватила округлое дерево ручки, дернула дверь и в полутьме предбанника расправила лоб, плечи. В холле еще и шагу не ступила, как волна тревоги ударила прямо в голову, в живот, по ногам. Обмякла, увидев мать.
Она стояла у аквариума вахты в лиловом мохеровом берете, с лицом, надменным от растерянности. Важенка знала такое ее лицо. Боря озадаченно листал свою книгу, видимо, выискивая ее фамилию.
— Мама, — слабо крикнула Важенка, только чтобы он поскорее перестал рыться в этой книге, забыл ее имя.
Бежала к вахте, и слишком ярко шпарили лампы, ненатурально, едко. Гудело в ушах. Она ткнулась матери куда-то в берет, дымящийся начесом, обнимала неловко, пачкаясь в ее жирной помаде. Боря с облегчением захлопнул талмуд, махнул ей. Помада пахла старым вазелином.
— Пойдем-пойдем, — Важенка, неестественно оживленная, уводила мать от вахты. — Давай сумки свои сюда. Что значит не надо?
Та шла за ней, не оглядываясь, бубнила, что вот, мол, не приехала летом, а мне что думать, и если гора не идет к Магомеду… Из комендантской вышла Жанна.
— Жанна Степанна, это мама моя, — закричала Важенка.
Комендантша заворчала что-то под нос, типа “ну вот, хорошо”, тускловато улыбнулась, здороваясь. Важенка нежно продела руку под локоть матери. Светилась от радости — разве будет нелегал разгуливать по коридорам с родимой матерью? Списки отчисленных уже с лета у Жанны, и каждую неделю она допекает их комнату: где эта Важина? почему не выписалась? домой уехала? никого не предупредила? даже за обходным не пошла?
Нет, Жанна Ивановна, не пошла!
В Ангарске Важенка была прописана в комнате бабушки, которую вот уже три года сдавали семье молодых специалистов. Бабушка ведь жила с ними. В личном деле на факультете значился только этот коммунальный адрес, никакого телефона указано не было. Потому, если и написали из деканата страшное письмо, его бдительно поджидала инженерская семья, лояльная к Важенке.
В комнате все показывала, рассказывала: вот моя кровать, здесь у нас посуда сушится, втроем, да, еще одна девочка, Саша, придет потом.
— Чисто вроде, молодцы! — устало улыбнулась мать, снимая пальто.
— Так я полы только помыла, — горделиво поведала Дерконос, которая с интересом следила за происходящим.
— Я ведь чего только не думала, когда Ира не приехала, — делилась с Дерконос мать, аккуратно ощупывая свежую завивку. — Выгнали, думаю. Боится сказать. Я переговоры на десять минут закажу, а она мне через пять — пока, мам. Чего “пока”-то…
Дерконос фальшиво хихикала, как всегда, махая пухлой рукой, что, вероятно, означало — да какое там выгнали, ее выгонишь! Ну, хотя бы так, — краем глаза следила за ней Важенка, нарезая сало, привезенное матерью. Жаль, что у Дерконос, по всей видимости, даже в мыслях не было куда-нибудь ненадолго исчезнуть.
Важенке не верилось, что рядом на щербатой тарелке, спертой из буфета, в кружок и один посерединке лежат с тихим сиянием домашние блинчики с яйцом и луком, перелетевшие к ней за тысячи верст от бабушкиной сковороды. Она даже осторожно потрогала их загорелую ноздреватую кожу — привет, бабуля! — чем рассмешила мать и, кажется, растрогала.
На самом деле она дико нервничала и поторапливала с едой, чтобы уже отвезти мать к сестре какой-то сослуживицы на Чайковского, у которой она должна была остановиться.
— Мне просто расчетную обещали до утра, готовую, хочу все списать, чтобы потом только свои значения подставлять, — говорила Важенка скороговоркой, потому что при Дерконос вралось без вдохновения, на троечку вралось. — Поехали уже, не ночью же потом все писать.
— Доча, может, я сама как-нибудь доеду, — пугалась мать. — Вон Марина говорит, что в метро ветка прямая, тут недалеко. Сколько? Вон, две остановки.
— Я не отпущу тебя одну, — отвечала Важенка. — Допивай спокойно. Есть еще время.
— Так а может быть, тут поселитесь? У нас ночь рубль где-то стоит, не так уж и дорого, и к Ире поближе. У коменданта всегда есть пустые комнаты.
— Ой, я, наверное, рубль потяну — растерялась мать. — Чем у чужих людей-то, а, Ир?
Вот сука, ахнула про себя Важенка. Что ж такая тупая-то, а? Ей захотелось убить Дерконос, своими руками задушить за редкую глупость, почти кристальную: ведь первое, что спросит комендантша сейчас у матери, это паспорт; первое, что прозвучит после просьбы о комнате, — это навязшая в зубах фамилия!
— Пойдем вместе спросим, — мирно предложила она Дерконос.
Было понятно, что ее нельзя оставлять наедине с матерью даже на миг — ведь проколется на ровном месте, дура потому что. В коридоре Важенка замахнулась на нее, выругалась, но что толку — как попугай твердила, что не подумала просто.
От смерти Дерконос спасло только то, что комендантша уже ушла.
* * *
На Чайковского в большой коммуналке жили целых две сестры материной сослуживицы. В двух соседних комнатах. В той, что попросторнее, — младшая, Муся, с двумя детьми, модница-домохозяйка, живущая на частные уроки музыки и деньги мужа, вкалывающего где-то в Оймяконе. Жеманная и незлая.
— Ирочка, я вот тут маме раскладушку за шкафом поставила. Живите сколько надо. Знаете, Ирочка, вы почти не отличаетесь от ленинградок, непохожи на провинциалку.
— Спасибо за комплимент. Как бы мне еще через это “почти” перемахнуть, — рассмеялась Важенка, с удовольствием наблюдая, как розовеет Муся.
Она и сама знала, что хорошенькая. Загорелая еще с лета, постриженная Ларой под мальчика, в вязанном по заграничному журналу свитере Таты с бордовыми и серыми полосами, в ушах качались улетные серьги, похожие на шестигранные болты.
Втайне она изумлялась этому незамутненному питерскому снобизму: далеко ли коммуналка от общаги уехала, а туда же — ах, провинция, а вот наши ленинградские девочки… В параллельной группе их было пять, и все как на подбор отличницы, собачницы, тихони, схемы вышивок на переменах, сальные волосы. Безрукова шептала на лекциях: “Может быть, у них горячей воды никогда нет?” — пока Важенка беззвучно стреляла из карандаша по пяти жирным головам впереди. Разные ленинградки бывают.
У старшей, пятидесятилетней Ритки, узкая комната с эркером в три окна и красавец-любовник двадцати пяти лет отроду. Он работал на каком-то заводе, откуда, по Риткиным словам, однажды приходили к ней влюбленные в него юные девы, кусали губы, ломали руки — что в вас такого, чего в нас нет? “Вот у этого порога и ломали”, — задыхается в сигаретном дыму Ритка от хохота и кашля.
