— Я тебя умоляю, — Тата закатывает желтые глаза. — Он кромешный мальчик, понимаешь? Таких Сереж можно иметь, когда есть почва под ногами. Все, наелась!
Почвы под ногами у Таты нет, и значит, нет шансов у белобрысого. Потому в шесть утра она скользнула из его юной жизни, поцеловав спящего между лопаток. В кухонное окно шелестели клены и метла дворника. Осторожно закрыла дверь.
Но он такой смешной, возбужденно твердила она все утро. Когда сели за стол, он стал уже обаятельным и веселым, а глаза у Таты грустными. К вечеру мальчишка превратился в ангела. Его загорелые лопатки пахли солнцем, говорит Тата. И да — она поцеловала его в то место, откуда обычно растут крылья. Лара и Важенка расхохотались. Ну, так и лети к своему ангелу, только не ной, Тата. Нет-нет, я боюсь влюбиться, сущий мальчик.
На огонек зашла Коржикова. Лара встала открыть тушенку и колбаски подрезать. Девочки уже гомонили, анекдоты пошли.
Важенка рассказала про три стальных шарика. Марсиане поймали француза, немца и русского, посадили в камеры без окон, дали всем по три шарика, сказали, отпустят того, кто сможет их удивить. Француз шариками жонглировал, немец жонглировал и бил чечетку. А у русского нет шариков! Спрашивают, где шарики? Ну, один я сразу профукал, второй сломался, а третий украли. Важенка захлебывалась от смеха.
— Понимаешь, тут столько смысла, — обращалась она к Тате. — Это же суть наша советская. Русская. Один я сразу того… куда он его того? Второй сломался. Железный шарик, прикинь. Сло-мал-ся! А третий украли, а-а-а-а! Кто, помилуй боже? Закрытая камера два на два.
Она всхлипывала от смеха. Тата, мы не просто раздолбаи, мы раздолбаи с выдумкой! Сколько полета! Сло-мал-ся!
Лара немного подождала, пока она успокоится, и тоже рассказала.
— Вызывает председатель колхоза к себе доярку передовую: завтра из центра корреспондент приедет интервью у тебя брать. — А что такое интервью? — Не знаю, но на всякий случай подмойся.
Коржикова чуть со стула не грохнулась. Тата захихикала, поглядывая на Важенку. Та усмехнулась, криво и грустно. Ларе показалось, что у нее испортилось настроение.
— Знаете, девочки, он меня сам вытирал после ванны. А потом на руках в постель. Так нежно-нежно полотенцем, каждый мой кусочек, — Тата трогает себя за ключицу.
— Да ты обалдела, что ли, совсем? — вскипела Важенка. — Поезжай к нему, да и все! Небось там скачет, ищет тебя повсюду. В конце концов, не в деньгах счастье, да, Лар?
Лара неуверенно кивает.
* * *
Тата вернулась ночью, в половине второго. Заплаканная, растерзанная. Из сумки вытянула бутылку шампанского, на вопросы Лары не отвечала. Долго сморкалась в ванной, лилась вода. Встревоженная Лара курила на темной кухне в форточку, ежась от струй ночного воздуха. Лиственницу под окнами серебрил фонарный свет. Осень скоро, прошептала.
— Ну чё там? — хрипло спросила Важенка, появившись в дверях кухни.
Лара молча пожала плечами.
Важенка забралась на табурет с ногами, натянула на колени ночнушку, закрыла глаза и прислонилась к стене. В фонарном луче ее черты заострились. Исчезли милые припухлости, вся ее детская веселость. Была девочка, полуребенок, кружилась, резвилась. А теперь юный воин, готовый к отпору каждую минуту, собранный и злой.
Потом Тата подранком металась по кухоньке: костяным щелчком зажгла бра над столом, бокалы из шкафчика. Всхлипывая, принялась открывать шампанское. Пробка не поддавалась, и Тата бессильно гнулась вербою над бутылкой, поставленной на стол под пресловутые сорок пять градусов.
— Дай сюда, — Лара отняла бутылку, подтолкнула подранка-вербу к табурету. — Сядь уже.
Свой бокал Тата опустошила мгновенно. Заговорила.
Когда на Черной речке она отыскала его дом, в распахнутых окнах курили и галдели люди. Валерий Леонтьев сотрясал двор своим “Ну почему, почему, почему был светофор зеленый?”. Даже у подъезда толпились раскрасневшиеся орущие гости. Новоселье, догадалась Тата. Ангел так объяснил ей три коробки шампанского в прихожей. Она забыла, что это сегодня.
Тата села на скамейку у соседнего подъезда, закурила. Соображала, что же дальше: номер телефона она не знала, номер квартиры тоже, только расположение, поймать во дворе какого-нибудь мальчишку, пусть отнесет записку Сереже, хозяину.
Ангел вышел из подъезда смертельно красивый. Кареглазый, рукава белой рубашки закатаны. Гости взревели ему навстречу. Он смеялся, руки в карманах, качался с носка на пятку. Налетел на нее взглядом. С широкой улыбкой мотнул головой куда-то в сторону — пошли, мол, отойдем. Вслед им кричали весельчаки, те, что у подъезда:
— Серега, а что говорить, если молодая про тебя спросит?
В соседнем дворе, в темных высоких кустах, он горячечно обнимал ее, шептал, что вчера был его мальчишник, вот так решил его отметить, вместе с ней. Не поехал к пацанам в пивняк. Так ослепительна была она на эскалаторе “Чернышевской”, в прозрачной разлетающейся юбке. Она во все глаза смотрела на золотую скобочку на его безымянном, даже потрогала ее — кольцо, да! Потом неинтересно. Он бегал домой за деньгами ей на такси, и бутылку шампанского она попросила. Рыдала в кустах, страшась, что не вернется, снова обманет.
Лара поднялась, подошла к Тате, прижала ее голову к себе: хадзi да мяне, прыгажуня мая.
— Ты чё, вообще ничего не просекла, что ли? Каждый раз одно и то же. Целый день шлялись, ночь, шампанское… — вдруг разозлилась Важенка. — Нигде ничего не екнуло?
— Ни-че-го, — глухо прорыдала Тата Ларе в живот. — Вот такая я дура. Боже, какая я дура.
* * *
В дюнах припекает, а на пляже ветер задирает края полотенца, дует песком. И только у прогулочной террасы, там, где мозаика с толстыми рыбами, — хорошо, обманчиво не жарко, вот только сгореть можно. Важенка складывает ладони лодочкой, отворачивается к мозаике, щелкает зажигалкой — не прикурить! Тата щурится, протягивает ей свою горящую сигарету.
— Не, ты смотри, они по второму купальнику уже поменяли! — кричит через порывы ветра Лара, кивает на девиц в компании папиков. — Я балдею, не пансионат, а заграница какая-то.
Мужчины в золотых цепях, в белых штанах, шортах — есть парочка ничёшных — стоят отдельным кружком, беседуют о своем, поигрывая ключами от иномарок. Их загорелые девицы, высокие, голенастые, принимают позы чуть поодаль. Никто не лежит, все стоят, сегодня ветер диктует стиль. На одной из них умопомрачительный белый купальник, высокие вырезы по бедрам.
— Он такой белый, что голубой, — Тата жадно ест его глазами. — Вот где они их берут?
Купальники или мужиков? — думает, прикрыв глаза, Важенка. Она устала стоять и устала от ветра. Хочется в кафе, сесть там за столик, вытянуть ноги, но кафе дорогущее, а денег у нее нет.
— Мы не сгорим? — беспокоится Лара. — Пойдемте в кафе.
У кафе-молочной натянут тент, и теперь там можно сидеть на улице, как в кино, дышать морским йодистым ветром. Темно-синие волны с кипенно-белым подбоем стремительно катят к берегу свою яркую недолгую жизнь, ударяются о невидимый предел, гаснут. Прощально кипит на твердом мокром песке пена, топит в прозрачной воде свое кружево. Вдоль прибрежной полосы мертвые водоросли, как свалявшиеся русалочьи космы. Накачанный спасатель, проходя мимо по нагретым плитам, игранул бицепсом, напряг его ненадолго, потом не выдержал и скосил на них глаза. Лара и Тата еле слышно прыснули вслед рельефному олуху. Важенка не засмеялась, понимая, что этот краткий концерт — не для нее. Весь мир — не для нее. В старом купальнике Таты она тащится за подругами в кафе, чтобы выпить кофе на их деньги, выброшенная из жизни, как водоросли из моря. Хорошо, что до конца лета о жилье можно не думать. Вот только от лета остался кусочек.
