— Серьезно? — где-то у уха всплыл обрадованный Стасик. — У меня мама неделю писала с Логиновского. Но боюсь, боюсь заходить!
Леня насмешливо смотрит на них. Сообщает, что только что философ выставил кого-то с переписанной версией. Важенка шумно выдыхает и поворачивается к двери.
Преподаватель по философии нервный, тонкий, тип чахоточного аристократа, в заношенном до блеска коричневом костюме, который знает весь Политех. И на семинарах, и на лекциях — театр одного актера. Он носится от окна к дверям, интонирует, вскидывает руки, обличает, горько молчит. Он так избыточен в своих эмоциях, что от него невозможно оторваться. Так люди себя не ведут.
Однажды на семинаре… Важина была уже третьей, кто не мог ответить, где возникло первое государство. Стояла, молчала, да и все молчали: негде было подсмотреть — вопрос из школы, чего-то он сам себя завел по этому поводу. На Важенке была серая трикотажная двойка, у Таты купила, почти серебристая ткань. Кончиком языка она осторожно гоняла за щекой жвачку. Страшно было, потому что четвертого поднимать не станет, третья попытка последняя. И потому сейчас грохнет, полыхнет — двойку в журнал запросто, от праведного гнева. Когда он закричал, все равно вздрогнула:
— Первое государство, Важина, возникло между Тигром и Евфратом! — Он бегал от стены к стене, засунув кулаки в карманы пиджака так, что в растворе шлицы на спине было видно, как лоснятся от старости его брюки. — И никакого джерси там не было!
В принципе, Важенке даже польстило, что он отнес ее к мажорскому сословию, рассмешило старомодное словечко “джерси”, и двойки, слава богу, удалось избежать. И все же будет неплохо, если он сейчас ее не вспомнит. Важенка придала лицу трудолюбивое выражение. Философ с треском закрыл конспект, бросил сверху тонкую, длинную ладонь. Это не ваш, Важина!
Она обессиленно закрыла за собой дверь. Сразу подскочили Леня со Стасиком. Покачала головой.
— Я все понял, — Леня оживленно распахнул тетрадь. — Смотри, он в этой сравнительной таблице философских школ, смотри, в этой колонке, пририсовал цифру в скобочках. А вот здесь звездочку поставил. То есть он придумал несколько дурацких значков, чтобы отличать конспект до его проверки. Ты понимаешь, понимаешь? Целый цирк развел с конями.
На Лебядкина было страшно смотреть.
— Слушай, у тебя нет сигареты? — тихо спросила Важенка.
Глава 5.
Лето
Лара расстроилась, когда утром на перроне вместо Левушки увидела его водителя, большого громкого дядьку. Он вечно с ней заигрывал. Этот колхозник, похоже, считал ее за свою, и Ларе почти никогда не удавалось поставить его на место. В конце концов она плюнула и даже немного подружилась с ним.
— А где сам? — бодро спросила она.
Лев Палыч так занят, очень занят, по уши в делах. Негромко и серьезно добавил:
— Жена у него еще в больницу попала.
Зря мылась из баночки в вонючем вагонном туалете, который мотало по сторонам, переодевалась в красивое, тесное. Пакетик с бельем и заколка свалились в мерзкую лужу на полу. В раковине плевки зубной пасты и остатки заварки. Все зря. Но в сумраке салона на заднем сиденье обнаружила охапку багровых роз.
— Домой, — тихо сказала Лара, глядя перед собой.
Машина вползала в темный от зелени сестрорецкий дворик, осторожно объезжая асфальтовые бугры и провалы. У подъезда общажной хрущевки маялась Тата.
— Тю, Тата. Не узнал. А я смотрю, девка красивая! Ну, чисто статуэтка, — пробасил шофер.
Тата мгновенно бросила сигарету, запрыгала.
— Кашчей мой, — ласково сказала Лара.
Из дома она привезла горилку и сало. Сразу выставила на стол. Бутылки рядком, и сала тоже несколько шматов. Твердила Тате: папочка все сам делает мой. Сало, Тата. Но Тата один раз обрадовалась, и все. Потом тараторила без остановки, новости, новости, время от времени бросаясь к Ларе на шею. Та отбивалась, смеялась. Говорили почти одновременно.
— А вон та коробка — пять банок тушенки домашней и колбаса “пальцем пиханая”, — Лара сигаретой показывала в коридор. — Кровянку не брала в этот раз. Не довезла бы в эту спеку. И хлеб закисной притащила. А где Важенка? Вы же вместе хотели.
— Она на такси едет. У нее вещи. Слушай, мы хотели тут спросить, можно она у тебя поживет, пока Спицы и Аньки нет? До сентября, а? — Тата помолчала, что-то прикидывая. — Ее отчислили.
Лара ахнула. Медленно опустилась на табурет. Руку с сигаретой приложила к груди.
— Какой разговор, конечно! Пусть живет, пока девки не вернулись. И ты живи. Квартира пустая! На залив поездим. У меня отпуска еще три дня. Что случилось-то? Рассказывай.
Когда год назад девочки поступили, Лара страшно гордилась, как будто это она их родила и вырастила. Как по Ларе, Важенка была единственной из всего серого дома, кому только учиться да учиться. Прямая дорога. Головастая, острая на язык. А юморная! Образование вывело бы ее на заоблачные высоты. Остальные — шантрапа, свиристелки. Она их или жалела, или презирала.
В Лариной жизни не было ни дня, чтобы не вздохнули вслед — краси-ивая! Дома все только и твердили, зачем Ларке учеба, с такой внешностью, чем-то на Софи Лорен, даже учительница говорила. Но Лара честно и хорошо закончила десятилетку. И вот здесь точка. Это все, что она могла в своей жизни сделать для образования. Она, может быть, и поучилась бы, но красота обязывала. Лара давно наметила для себя другую судьбу. В целом понятно — замуж за хорошего человека, не работать или пост большой, деньги приличные, на права сдать.
Уважала Лара только красоту и ум. Редкие качества. Радовалась, что бог дал ей первое, ей и Тате, а Важенке, стало быть, ум. Даже тени злорадства не испытала она, услышав об отчислении подруги. Только горечь и досаду.
Лара любила Важенку.
* * *
Она топталась у порога с сумками, пакетиками. Не знала, куда ставить: вся прихожая была забита Лариными коробками. В глаза не смотрела. Лара порывисто обняла ее, вырвала из рук пакеты, унесла в комнату.
Вернувшись в кухню, всплеснула руками. Какие все красавицы загорелые! Да, лето меняет людей, задумчиво произнесла Важенка.
Открыли горилку. Жарко же, сморщилась Важенка, с ужасом поглядывая на лаковые от жира кусочки сала. Сáмо-тó, сказала Лара, нарезая хлеб. Разлили.
А у Таты с утра одна пластинка. Вчера в городе она встретила на эскалаторе парня, вернее, мальчишку. Юного, белобрысого. Он встал на ступеньку ниже, заглянул в самое сердце: девушка, вы спустились с картин Боттичелли.
— Как художника зовут? — степенно переспросила Лара.
Целый день кружили они с ним по улицам, ели мороженое, хохотали. Не знаю над чем, не помню, пожимает острыми плечами Тата. У него глаза с темной радужкой, беспокойные такие. Были в кафе: шампанское, цыпленок-табака, острый соус отдельно. Вечером привел к себе в квартиру — хрущевка, конечно, но в кленах Черной речки. Хороший район, одобрительно кивает Лара.
