— Марин, а уксус-то зачем? — не выдержала Важенка к ночи.
Вздохнула, махнула: пойду салатик сделаю.
Салатик.
* * *
Электричка из Сестрорецка прибывала на второй путь. Важенка ела мороженое у начала платформы, чтобы не проворонить Аньку. Вдалеке показался темно-зеленый глазастый поезд, его усталая физиономия зачеркнута ярко-розовыми полосами, как рот заклеили. Разволновавшись от его стремительного приближения, она запихнула в себя оставшийся кусок пломбира. Ледяная молочная плоть натянула щеки, зубы свело, глаза распахнулись — мамочки! Важенка опустила вниз одеревеневшее лицо, чтобы никто не заметил. Мороженое медленно таяло, судорожно перекатывала его во рту, глотала сливочную прелесть с густым вкусом размокших вафель. Подняв голову, она наткнулась на чудесный миг, когда перрон еще пуст, а поезд, только что летевший в свежем июньском воздухе, замер. Пышет от него горячим, креозотным. С шипением открылись двери, и толпа выплеснулась на перрон.
Небо сладко ломило, от лиц рябило в глазах. Ей ни за что нельзя сейчас пропустить Аньку.
— Важенка! — Анька уже загорелая, белозубая, громко хохочет навстречу ей.
У нее лето, думает Важенка, обнимая ее, а у меня что?
— Вот. Все как в аптеке, проверяй! — Анька протягивает ей две клеенчатые тетради по девяносто шесть листов.
Обаятельно закуривает, мельтешит пальчиками, колечками, розовыми ноготками. Важенка знает, что в тетрадях, потому не кидается их листать, а ненадолго задерживает на Аньке внимательный взгляд. Крашеная блондинка, простецкая, мозги на передке, ну вот понятно же, почему она так нравится мужчинам! Разлетелись на веках, меняя взгляд, черные стрелки, ровненькие-ровненькие, гладкая голова, как у птички, тонкие волосы убраны назад, на загорелых скулах яркие румяна.
Важенка признательно складывает ладони у сердца: Анечка! Та машет в ответ: да ладно!
— Что значит “да ладно”? — говорит Важенка, листая тетрадь поновее. — Ну вот как мне тебя благодарить? Такая работа…
Анька поддакивает важно, что ночами переписывала, чтобы успеть к сроку: три полных дня, если считать.
— Я ведь как. Раз, отмыла свое — и в горницкую за писанину. Как часы. Вечером после ужина посуду раскидаю, и вперед! На чистой клеенке. Девки ржут — студентка выискалась! Так объясни мне еще раз, почему нельзя было этот конспект подруги твоей вот как есть ему подложить? Ты же говоришь, он ей больше не нужен. На фига переписывать-то?
Невеселая Важенка повторяет всю историю сначала. В начале семестра препод по философии обещал за стопроцентную посещаемость зачет и экзамен автоматом. Просто ходите на все лекции, конспектируйте, и будет вам майское счастье. Волны восторга прокатились по воронке амфитеатра к ногам философа. Казалось, так легко — чего не походить-то? за “автомат”!
— Там отмечаться надо было. Вставать на перекличке. За меня иногда Безрукова вставала по два раза, срабатывало. Но я и сама старалась ходить — “автомат” в кои веки… Два раза пропустила или три, не помню.
Они сидят на тяжелой белой скамье на площади у Ленина, там, где никогда не бывает тени. Уже по-летнему припекает. Хорошо, ветерок с реки приносит свежесть и сладкий запах пионов с прямоугольных клумб, убегающих к Неве. Бабка в серой трикотажной кофте, лоб у нее перевязан газовым платочком с золотом, кормит внука вареным яйцом, и пока тот давится сухомяткой, быстро приготавливает его к лагерной жизни: трусики, носочки не забывай менять, ирисками угощай ребят, они в пакетике полиэтиленовом в чемодане справа, а “Белочку” сам потихонечку, не давай никому, слышишь, большие ребята подходят, убегай всегда, лучше убегай, Русланчик!
— Ну а на последней лекции неделю назад зачитал фамилии тех, кто не пропустил ни разу по ведомостям. Меня тоже, да. Потом говорит: все перечисленные сдавайте, пожалуйста, конспекты, я все проверю, и если у вас все лекции, то и зачет, и экзамен автоматом, все как обещал, прикинь. Он обещал за посещаемость стопроцентную, вот при чем здесь все лекции?
Анька хотела что-то немедленно вставить и выпустила жирную струю дыма в сторону — прямо в бабкино занудство. Та переполошилась, принялась вопить.
— Так, бабуля, вот давай не будем, а?
Дальше — больше. Бабка возмущалась, почему ей тыкают, что молодежь обнаглела совсем, уходя, все оборачивалась и сплевывала себе под ноги, в розоватый мелкий гравий, проклиная Аньку, прижимая к трикотажному теплому бедру круглую голову внука.
— Бли-и-ин, больная! — Анькины длинные серьги мелодично позвякивают о воротник джинсовой куртки. — А у тебя нет лекций. Ты чё, не писала?
— Ну, штуки две писала, но это мертвому припарка… — Важенка мотает головой. — Я к нему кинулась, говорю, что вот именно сегодня забыла тетрадь, но все лекции у меня есть. А он лыбится: да хоть когда несите, в любой момент. Ну, я и дождалась, что он Безруковой вернул лекции. Вроде шилом не проколол. Ну чего ты уставилась? Это чтобы другие студенты второй раз не могли конспект использовать. Только мне было страшно с ее тетрадью идти, он ее видел, мог запомнить.
— Запомнить? Да ладно, — машет Анька. — Вас же сотни. Ну, все уже, переписала и переписала. Дело сделано!
* * *
По пути из метро к Главному зданию Важенка грустно думала, что скрыла от Аньки, как важен для нее этот “автомат”. Если сейчас философ говорит “нет”, то не имеет смысла дальше барахтаться в горшке со сметаной. Не сбить ее в масло, не выбраться. Два экзамена она уже пропустила — зачетов было недостаточно. Если пролетит над третьим, ее отчислят.
Каблуки летних туфель, еще со школы, стучали неимоверно. Приближаясь к аудитории, где шел экзамен, Важенка перешла на цыпочки, чтобы не шуметь. Вечный Лебядкин у дверей с кумачовыми щеками. Даже если ты полон спокойствия, увидишь Лебядкина издалека и немедленно начинаешь волноваться. Важенка уже бежит на полупальцах. Вблизи Лебядкин еще хуже — пышет как паровоз горячим потным страхом.
— Всех прогоняет, — кричит он шепотом, кусая ногти. — Всех, кто конспекты доносит. Вон Леню сейчас выгнал. Вы, говорит, эти лекции только сейчас переписали, а семестр бездельничали. И ржет.
Для Лебядкина главное сейчас — заразить ее паникой, заставить и ее дрожать как заячий хвост. Ее сердце начинает трепыхаться. Гад, да и все, этот Лебядкин.
Рядом Леня Штыров быстро и сердито листает тетради. Кидает Важенке через плечо:
— Фигня какая-то, ничего не понимаю, он листает внимательно, что-то там вынюхивает. Потом закрывает конспект и говорит, что он не твой. Вернее, ты его не писал в семестре. И так ему весело. Сразу предлагает билет тянуть.
— А ты переписывал с чьего-то?
— Не, я больной, что ли! Я у Крупенина взял из 113-й группы. Обложку переставил с его фамилией, и делов…
— Я думаю, он как-то запомнил все конспекты, которые были у него на проверке. Пометил, что ли. Я поэтому переписала, — Важенка почувствовала облегчение.
