Важенка вдруг подумала, что ей давно не было ни с кем так интересно. Сидеть и просто говорить, да хоть бы и о Чехове, нет, о Чехове хорошо.
— На самом деле “В овраге” вообще не об этом. Там всего столько. По абзацам — это немного не то, конечно. Распадается художественная целостность.
— Ты так все сечешь! Наверное, училка по литре был классная, да?
Им было не остановиться. За второй бутылкой шампанского бегала Важенка — три шестьдесят! Важенка хотела купить сухача, рубль сэкономить, но догадалась, что из-за этого рубля может рухнуть красота замысла их литературной ячейки. Пока бегала, повторяла на ходу стихи Маяковского, чтобы читать потом Тучковой, — не лыком, как говорится.
В пять явилась Дерконос, и Оля вежливо предложила ей присоединиться. Но Важенка фыркнула, и Дерконос неуверенно отказалась. Хихикала, поглядывая на шампанское.
— Через неде-е-елю! Уже через неделю! Тебе нельзя, — погрозила ей Важенка. — Марина, у нас к тебе вопрос. Готова?
Быстро листала страницы, что-то искала там.
— Главное, чтобы ты не забыла, что через неделю зачетная, — беззлобно огрызнулась Дерконос, руки в боки. — Ну?
Тучкова наклонилась к Важенке, тихо предложила вопрос: почему Шарлотта Ивановна в “Вишневом саде” все время ест огурцы из своих карманов? Важенка хмыкнула, покачала головой.
— Начнем с малого. Как фамилия любимой девушки главного героя в “Чайке”? Я помогу: Ни-и-и-на… — задрала интонацию Важенка, приглашая Дерконос закончить.
— Издеваешься, что ли? — отмахнулась та.
— Это твое? — Важенка выкинула вперед руку с книгой. Чуть покачивала, держа ее за угол.
— Что это? — Дерконос обернулась. — Это я на полке взяла, между рам пихать, чтобы окно не закрывалось.
— Прекрасно, — воскликнула Важенка. — А в школе, Марина, ты что на уроках литературы делала, когда Чехова проходили?
Тучкова извиняюще улыбалась, пыталась увести разбушевавшуюся Важенку из комнаты — “Чайку” не проходят в школе!
— А факультатив? Театр, наконец, — выкрикивала Важенка со смехом. — Дерконос, ты почему не посещала факультатив? А-а-а, Оля, ты мне кофту сейчас порвешь!
Легкие, пьяные, они неслись по третьему этажу к каким-то Олиным знакомцам. Важенка декламировала “и я, приоткрыв одеяла кусок, целую твою теплую коленку”, Оля качала головой: смешная какая девочка Марина! Это не Дерконос смешная, любовалась ею Важенка, это ты красивый человек! На дебильные стишки так мягко улыбаться, головой качать, точно Дерконосина рядом. Какая благородная личность эта Оля Тучкова!
Неожиданно путь им преградил Кемаль, высокий тощий араб-старшекурсник. В вечерних лучах из распахнутых дверей его комнаты сверкнул золотой перстень, влажный темный взгляд, зоркий темный взгляд. Из резкого, брезгливого — он еще что-то гортанно докричал кому-то вслед — Кемаль вдруг сделался любезным, даже вкрадчивым, поменял им движение, словно двум щепкам.
Практически всосал их в свою комнату, суля французскую водку. Никогда не пробовали? О, это шанс! Очень вкусно, анисовая. “Шанс” и “пастис” он произнес по-французски. Важенка, немного расстроенная, уселась на кровать: просто арабов не очень, сердилась на Олю, что та согласилась войти. Лживые, опасные, говорят, они поколачивают своих русских девушек. А Тучковой все равно, она уже вовсю любезничала с этим Кемалем: еще раз, как называется? пастис? мутный такой! пектусином пахнет, ну ничё так. Важенка с наслаждением закурила его “Мальборо” — полцарства…
Другое дело негры. Староста, например, жил сначала на пятом со студентом из Верхней Вольты, мудрым, спокойным африканцем чуть за тридцать, к которому, как к Ленину, ходила советоваться вся широконосая часть Африки, точнее, ее подбрюшье — Нигерия, Гана, Мали, Берег Слоновой Кости. Даже русские приходили перетереть о делах. Абдулай доставал из тумбочки круглую каштановую жестянку индийского кофе, и они часами вели беседы.
Яблоком раздора между старостой и Абдулаем был женский вопрос. Абдулай орал до хрипоты о том, как все серьезно между ним и его девушкой-медработником, но староста был непреклонен: погуляю часик, но на ночь она не останется!
— А тебе-то не все ли равно? У них ведь и вправду серьезно, — удивлялась Важенка.
— Это принцип, Важенка! Я и так у дверей, как собака, живу, а тут при мне еще и бабу тянуть будут.
После зимней сессии Абдулай съехал куда-то на квартиру со своим медработником, а к старосте поселили эфиопа. Добродушнее и глупее.
Что до Кемаля, то красивый алжирец с хищными ноздрями славился своей спесью. Важенка не верила, что, выпив пастиса, они побегут вприпрыжку по своим делам, а Кемаль ласково будет махать им вслед. Потому и сидела надутая. Но водку пила, необычный такой вкус.
Комнаты с иностранцами стандартно поделены на две части, но не шкафом, а бамбуковыми шторами так, что второй жилец, как правило русский, оказывался у входа. Козырную часть с окном занимал Кемаль. Здесь немного поживее, чем у наших. Стены увешаны плакатами каких-то гладких телок, полочки, полочки, непременный сервировочный столик на колесиках — шик-блеск, 45 рублей в “Пентагоне” на площади Мужества.
В ароматном дыму “Мальборо” размешан навязчивый мускус и одурело-сладкий одеколон Кемаля. Важенка однажды уже была в этой комнате. Ее привел сюда с субботней дискотеки комсомольский лидер Эдик, сосед Кемаля. Они курили, болтали ни о чем, как вдруг Эдик, видимо, желая ее поразить, достал с полочки маленький круглый футляр, с важностью вытащил что-то оттуда и легким движением превратил это что-то в очки-капли. Напялил на нос. Неожиданно в комнату вбежал Кемаль. Увидев их на своей половине, метнул злобный черный взгляд. Обнаружив, что Эдик к тому же в его складных каплях, разозлился не на шутку. Важенка усмехнулась, вспомнив, какой идиотский вид был у Эдика, который почему-то на протяжении всей сцены так и не снял очки.
Кто-то стукнул в дверь, и Кемаль, извинившись, вышел. Девочки остались одни. Внезапно Тучкова схватила “Мальборо” со столика, перекинула несколько сигарет в свою пачку и тут же убрала ее в задний карман джинсов. Через мгновение из-за бамбука появился лучезарный Кемаль. Что-то приговаривал, играл глазами, напевал себе под нос по-французски. Усевшись, сразу взял пачку, встряхнул недоверчиво, Важенка похолодела.
— Здесь были сигареты. Много. Здесь не хватает много сигарет, — казалось, от волнения он растерял весь свой русский. — Я открывал ее с вами, для вас.
Сквозь землю провалиться. Оля чуть насмешливо смотрела куда-то в стол, подкачивала головой в такт кассетнику. Важенка молча дернула плечом: ничего не знаю! Казалось, Кемаль задыхается. Его тонкие ноздри трепетали. Он звонко обрушил ладони на длинные джинсовые колени, выдохнул. Вскочил и забегал по комнате, все время пятерней в темных колечках волос загребая назад свою шевелюру. Обычно он едва касался набриолиненной укладки.
Остановился.
— Я знал многих женщин! Я имел бербер, полячка, евреек, француженок! Один год я жил с американкой. Но русские… русские женщины — самые продажные женщины. За сигареты… — Ударил кулаком себе в ладонь, перстень на солнце отбросил зайчиков по стенам. Зашипел угольком: — Дещ-щ-щевки!
