Стук был вежливый, и Важенка с любопытством приподняла голову. Точно не комендантша. Та обычно с ходу оглушительно молотила костяшками пальцев, потом переходила на кулаки, а то могла и припечататься тяжелым бедром. Бубнила, глядя в сторону: “Девочки, этсамое, давай помоги мне с бачками. Вчера дезурные мусор не вынесли. Почему не в сколе, пошли-пошли, этсамое”. Комната была неподалеку от комендантской, и потому Важенка, если прогуливала, всегда закрывала дверь на замок — от вопросов, просьб, от греха подальше.
За дверью стояла Оля Тучкова, третьекурсница, похожая на подростка, с мальчишеской, острой фигуркой. Вельветовые бананы, бесформенный свитер, прическа — горшок, с подбритыми по моде височками. Неловко поклонилась.
Оля славилась тем, что после бутылки коньяка могла продолжать разговор в той же манере, что и в момент ее раскупорки. Не потеряв лица. Могла гулять весь семестр, пить, развлекаться, но за неделю до зачетки группировалась каким-то немыслимым образом, не спала, не ела, с ходу валила все зачеты в срок. Экзамены — на одни пятерки, после чего бурно отмечала конец сессии. Оля закончила физико-математическую школу-интернат в новосибирском Академгородке, и в принципе с Олей все было ясно.
Девочка-легенда сжимала в руках бутылку шампанского.
— Ты одна? Слушай, я бы хотела тебя угостить. Не выпьешь со мной? — смущенно шагнула в комнату. — Чем занимаешься?
— Подкидываю и ловлю ногами тубус, — серьезно ответила Важенка.
— Дело, — кратко высказалась Оля, приземлив бутылку на стол. Поддернула рукава джемпера, огляделась. — Стаканы?
Улыбнулась наконец. Не так. Тучкова улыбалась всегда: идет по коридору и улыбается. Такое рассеянное сияние — всем и никому, иногда под ноги. Но сейчас улыбка ее для Важенки — приятно! Здравствуй, Оля Тучкова!
— Что читаешь? — она потянулась к книге Дерконос. — О, Чехов.
Тучкова взглянула на Важенку с любопытством. Та покраснела и, как умела, отреклась от Антона Павловича, набившего оскомину за школьные годы. О нет, от него же компотом и нафталином, нет, нет, это соседки! Ей хотелось понравиться Тучковой.
— Ну вот. Почему компотом-то? Он гений, обыкновенный гений. А то, что он никого никогда не поучает, не проповедует, у? Просто рассказывает, — бормотала Оля, листая книгу. — Не напрямую ломится, не в ухо орет. Через другое, в обход.
— Ну, не знаю. Значит, надо было не с Ваньки Жукова начинать, не с Овсова. Я вот два рассказа прочитаю, — Важенка гремела посудой на сушилке. — И всё! Мне плохо от него, мутит прямо. Как будто не из Каштанки, а из меня мясо на ниточке обратно тянут. Проглоченное. И так все скучно, незатейливо у него, бытовуха…
Вышла из-за шкафа с двумя стаканами.
— Поздравляю, обычно все забывают, какая все-таки была лошадиная фамилия, — засмеялась Оля. — А ты помнишь момент в “Попрыгунье”, когда Дымов, усталый, со свертками, он всего в городе накупил, спешит с поезда и мечтает только об одном — поужинать с ней на природе, на даче, и завалиться спать, и помнишь, как он хочет эту белорыбицу и икру, а Попрыгунья, вся такая в мужиках, отправляет его назад, в город. За платьем… За розовым платьем на свадьбу телеграфиста.
— Ты этот момент ищешь? — напряженно спросила Важенка.
— Вот. “Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко улыбаясь, пошел на станцию. А икру, сыр и белорыбицу съели два брюнета и толстый актер”, — Оля подняла глаза на Важенку. — До слез, да? Парой слов. Такой облом. Ты пойми, это же иллюзия простоты, а на самом-то деле…
Оля сняла фольгу с горлышка бутылки, принялась раскручивать железную проволочку.
— Прикинь, какой тут словесный понос можно было развести, описывая, что он чувствовал, возвращаясь на станцию. Князь Андрей, старый дуб… — Оля задумалась, с усилием выкручивая пробку, а Важенка вжала голову в плечи, не сводя с нее глаз. — А тут… Точно, без пафоса, слова экономит. Мощно, да? Особенно эта баранка против белорыбицы.
— Тебе чё, Толстой не?
— Нет, люблю. Достоевского — не очень, точнее, вообще никак.
— Почему? — Важенка даже по сторонам огляделась от такой крамолы.
— Как-то у него все через край: горячки, судороги, скрежет, вдруг восторг неуемный, покаяния, маньяки, блаженные, неврастеники, — кряхтела Тучкова над пробкой. — Ты сколько в жизни настоящих истерик-то видела, припадков? И все это километрами. Много, неряшливо. Мне вообще кажется, он свою рефлексию просто на бумагу положил, а все — русская душа, психологизм.
Выстрелила пробка, Важенка вздрогнула. Она не знала, что такое рефлексия.
— Просто и Толстой, и Достоевский тебя ведут по тексту, пальцем показывают: здесь праведница, а тут наврали, всё объясняют, думают за тебя. А Чехов — хрясть, и ничего не объясняет. Просто говорит. И ты такой репу чешешь…
— Что-то я сомневаюсь, что Дерконос все это видит, — сказала Важенка, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Все эти подтексты.
— Да, да, мало кто. Школа все отравила.
— А на фига его вообще было в программу пихать?
— Ну, не знаю. Типа, посмотрите, как плохо жили люди до революции. И еще Чехов мечтал о небе в алмазах, так вот же — оно над нами! Заказывали? — оживленно говорила Тучкова, разливая шампанское. — Насчет подтекстов — да. А пьесы? Чё, тебе вообще никак? Он же был первый. Изъял оттуда действие, сюжет, все ушло в разговоры, и как же это клево. И вот они там завязли со своими словами в одном пространстве, в кубике комнаты, на веранде, белые скатерти, варенье, и время тягучее, как это варенье, как эти разговоры. Говорят, говорят, что надо работать и в Москву, в Москву, только чем больше они говорят, тем дальше Москва, тем понятнее, что все зря, пусто, горько. Отвечают вопросом на вопрос. Они все замкнуты друг на друге, задыхаются, им некуда деваться из этой комнаты, не отойти от самовара, чай бесконечный… и нет для них билетов в Москву, не продаются, а жизнь проходит.
Нет, Важенка вроде бы знала каждое слово, которое произносила Тучкова, но это была странная речь для ее сверстницы. Такая удивительная девушка. Еще больше сбивало с толку, что она не заносилась вовсе, говорила увлеченно и искренне, при этом и шампанским интересовалась всерьез.
— Ну хорошо. Я сама люблю “Попрыгунью”, про пьесы пока забудем, глубокоуважаемый шкаф! А другие рассказы? Вот давай наугад. Ткнем сейчас в любую страницу, и ты мне скажешь, что там эдакого, восхитительного, незаметного для обычного валенка, как я.
Они чокнулись.
— О, давай! — Оля, отпив шампанского, снова схватила книгу. — Говори. Любую. Только еще тогда после номера страницы — какой абзац по счету.
— Пятьдесят восьмая. Второй сверху.
Оля быстро открыла, вскричала “прекрасно!” и с выражением зачитала предложение из повести “В овраге”.
— “Вечером, после катанья, когда ложились спать, во дворе у Младших играли на дорогой гармонике, и если была луна, то от звуков этих становилось на душе тревожно и радостно, и Уклеево уже не казалось ямой”, — у Оли горели глаза. — Ну, хорошо же? Ты представила? Чудесная мелодия в лунную ночь. Это же сразу картина надежды. А если гармоника старая и врет, да без луны, ну какая радость на душе? В овраге и в овраге.
