Казалось, что даже внутренности у нее полыхают огнем, дикое жжение повсюду. Он сопел, придавив ее огромной тушей, — тупой, кудрявый. Она корчилась в потолок, стонала. От омерзения. В ужасе от себя. Шелест ленты на бобине. Закончилось.
Вытереться после него было нечем. Не моя комната, где я тебе? Кинул ей чье-то чужое полотенце. Устало курил, задрав руку за голову. Потом поощрительно прижал к себе, ткнув лицом в слипшиеся волосы подмышки. Важенка перекрыла дыхание.
Утром в одиннадцатом часу шли к бане по пустой окаменелой насквозь улице, прикрывая глаза от ветра. Вадик матерился, тер уши.
— Что можно поделать с ветром? Ничего! Он же ветер! — забежав вперед, она шла спиной, смеялась. — Стоп, не наступай на люк! Это к несчастью.
Вадик снова выругался, дернул плечом. Херню какую-то несешь. Но обогнул люк у раскрошенного поребрика.
Щебетала ему про экзамен, потом про “Тостю”. От этой истории Вадик заржал так, что ворона снялась тяжело с голого тополя и, каркая, низко полетела прочь. За ней взвилась целая стая. Каркали вороны, кудахтал от смеха Вадик, Важенка преувеличенно испуганно озиралась по сторонам, наслаждаясь произведенным эффектом.
У ларька он купил им пиво, заплатил за нее! Задрав от холода плечи, разглядывала старушку в окнах дома напротив, у которой никак не получалось вытянуть с улицы авоську, перекинутую через форточку. Она стояла, видимо, на стуле и беспомощно дергала ее. И некого позвать из темной глубины. Зачем ей курица утром первого января? Из газеты в авоське торчали куриные лапы. Неужели ничего не осталось с новогодней ночи? Или не было у нее никакого праздника?
В соседнем окне форточка затянута грязным тюлем, а на подоконнике ваза синего стекла. Топорщатся оттуда искусственные тюльпаны. В углу хромированный полукруг кроватной спинки. И такой тоской от этой форточки, от выгоревших, будто с кладбища, цветов, от желтых куриных ног, зябких, голых, почти человеческих. У них дома такой же замерший букет в бабушкиной комнате. Ирочка часто стояла у окна, поднырнув под легкий тюль, и трогала пальцами мертвую пластмассу лепестков в волнах батарейного жара и запаха пыли от занавески.
На обратном пути Важенка взяла его под руку. Он почти сразу отнял ее назад.
Глава 4.
Весенняя сессия
На Лесном по-весеннему звенел трамвай. Мимо выхода из метро прогромыхала мороженщица с тележкой. Решительно шла на точку, видимо, с новой порцией льда. За ней семенила стайка покупателей, каждые пять секунд обрастая новыми гражданами. Двое мужчин осторожно вынесли из-за угла облупленные оконные рамы. Тучкова остановилась, ловя момент, когда родной одиннадцатый корпус попадет в эти рамы, станет на мгновение картинкой с узкой полосой синего неба. Некоторые окна на фасаде были распахнуты. К общаге Оля Тучкова приблизилась почти танцуя. Причины для такой походки у нее были существенные. Час назад она свалила с плеч расчетную по строймеху и находилась просто в преотличнейшем настроении. Припекало солнце, в сиреневых придворных кустах общаги сверкали птицы. Такой чудесный настрой усугубляла бутылка “Советского”, горлышко которой Оля сжимала своими худыми прокуренными пальцами. Шампанское было куплено на последние деньги, но ведь и строительная механика — не жук начхал! Предмет, из-за которого и вылетали с гидротехнического на третьем. К тому же она почти не посещала институт, веселилась, спала весь семестр. А тут на отлично! Оля близоруко сощурилась, пытаясь определить, кто там курит в окне рекреации на четвертом. Хлопнула тяжелой входной дверью.
Через неделю зачетная. Теперь не спать, не есть, вкалывать до победного. Третий курс — самая жесть. Но не сегодня. Хотя не исключено, что к вечеру она снова сядет учиться. Так, вспархивая от шага к шагу, Оля пересекла прохладный вестибюль, кивнула вахтерам. Проходя мимо открытой двери комендантской, отвела руку с бутылкой в слепую зону. С кем бы, с кем бы…
Комната Важенки. Тучкова с улыбкой шагнула к двери. Они нравились друг другу, хотя, наверное, немного соперничали. Оля часто обнаруживала Важенку в тех мужских комнатах, в которые заглядывала в поисках праздника, где любили повеселиться, гуляли почти круглосуточно, отмечая неизвестно что. Важенка заходила на минутку, за солью, за молотком, и конечно же, оставалась. Или уже давно сидела полноправным веселым гостем. В комнатах, где много пили, не ели, а закусывали, где “Машина времени” мешалась с Визбором и Городницким.
Когда курили травку, Тучкова всегда с изумлением замечала, что именно у Важенки вдруг съезжал на бок нос, а глаза объединялись в один большой. Вся ее судорожная пластика внезапно становилась искореженной, как у натурщиц Пикассо. Вопрос в том, почему только она распадалась в Олиной хмельной голове на подвижные пластинки и плоскости. Все другие устойчивее, заземленнее?
Два месяца назад на пятом праздновали день рождения всеобщего любимца пятикурсника Саши Кавалерова. В разгар застолья Важенка внезапно вскочила на стул, не то сама, не то ее уговорили, и принялась декламировать имениннику не стихи про каравай, а матерную версию “Евгения Онегина”. Глаза ее горели, читала хорошо, артистично очень. Перед ней с улыбочкой развалился на стуле вальяжный Кавалеров. Народ реагировал бурно. Как только Важенка начала читать, две девицы демонстративно поднялись и вышли. По некоторым лицам мелькали темные молнии злобы. Но уйти недоброжелатели были уже не в силах. Время от времени забывались в стихах, лица их расправлялись. Спохватившись, возвращали гримасу брезгливости на место.
Но в основном внимали с восторгом. Слушали, запрокинув лица. Сначала шумно реагируя в местах крепких слов, которые Важенка произносила звонко и нимало не смущаясь, глядя Кавалерову прямо в глаза. Потом ухо привыкло, и брань казалась даже уместной.
Рядом с Тучковой сидели две шикарно одетые девушки, однокурсницы именинника. У них был вид, будто они попали в этот шалман случайно и вот-вот улетят.
— Какая вульгарная девица! Она что, не понимает, что над ней издеваются? — фыркнула одна из них, с которой в прошлом году встречался Кавалеров.
— Слушай, ну перестань, — щелкнула зажигалкой другая. — Вспомни себя на первом. Личность так и проявляется. Через выпендреж, через этот ужас. Посмотрите все на меня! Только все! Сейчас, я сказала! Я отличаюсь! Пусть уж лучше так, чем зубрить в учебках и вышивать гладью… Ведь из тихонь вырастают убийцы.
Они засмеялись.
* * *
Когда в дверь постучали, Важенка крутила ногами тубус, лежа поперек кровати, подкидывала вверх, ловила. Откуда берутся тубусы? Вроде бы их никто никогда не покупает, а в каждой комнате штук по пять. Наверное, их бросают дипломники немедленно после защиты, с радостью бегут от них. Где и когда они еще могут пригодиться? Комната так и переходит к первокурсникам: железные скелеты кроватей, на них замызганные рулоны матрасов, а в каждом углу по пыльному тубусу — ваш черед, детки! А страшные истории: один дипломник в запаре (или уснул?) забыл в метро черный-черный тубус со всеми девятью чертежами… Всё — пятерки в таком случае не видать, даже если исправно процентовался все полгода, даже если пояснительная записка, даже… Тубус упал на пол и покатился к двухъярусному чудищу. Важенка горько вздохнула: вот о чем она? о какой пятерке за диплом? Ей даже не решить, как и в какой очередности приниматься за долги по летней сессии, к которой успела подлететь жизнь. С какой-то дьявольской скоростью. В средней школе время еле ворочалось, чуть убыстрилось в “Сосновой горке”, а сейчас… что же с ним сделалось сейчас? Важенка еще не успела отдышаться после январского ада, как уже надвигался новый. И опять с зачетами глухо как в танке.
