Нехватку ощущений больной восполняет с помощью рассудка
[227], но без «живого контакта с реальностью», без предрационального, чувственного схватывания окружающего их мира рассудочные конструкции оказываются не более чем «злокачественными рационализациями»
[228]. Чувственный опыт понимается Минковским существенно шире, чем просто «сенсорный» опыт, поставляющий материал для когнитивной способности
[229]: это опыт, определяющий способ схватывания данным субъектом пространства и времени
[230] и тем самым присущую субъекту форму рациональности вообще. Нарушается отношение, граница между «я» и «не-я», между миром и собой: если в норме эта граница является гибкой и преодолимой, то при психических патологиях мир то отделен от больного непроницаемой «броней»
[231], то выступает агрессором, грозящим поглотить его
[232]. Стоит отметить, что концепция Минковского сформировалась до выхода в свет «Бытия и времени»
[233]; его философской базой служит бергсоновская философия «длительности» и «жизненного порыва», а не хайдеггеровская идея «бытия в мире», которая, в свою очередь, легла в основу «эстезиологии» Эрвина Штрауса
[234].
Как и Минковский до него, Штраус подчеркивает целостный, холистический характер «исходного опыта», однако для него уже совершенно неоспоримо, что этот опыт носит не просто аффективный, а именно чувственный характер. Штраус отождествляет исходный опыт, который он называет чувствованием, Empfinden, с аристотелевским αἴσθησις’ом, противопоставляя его отдельным ощущениям (Empfindungen). Опыт чувствования – немой, дорефлексивный опыт – предшествует восприятию, потому что в восприятии мы воспринимаем вещь в ее конкретности, определенности, предметности; в чувствовании я открываюсь миру как целому, и мир как целое открывается мне
[235]. Согласно Штраусу, именно чувствование лежит в основе как субъективного, так и интерсубъективного опыта: именно чувствование открывает мне меня самого как живущего в мире, который я делю с Другим. По Штраусу, чувственный опыт не является частным, приватным опытом, опытом субъекта, отделенного от мира и от других
[236]; чувствование – в отличие от отдельных ощущений (einzelne Empfindungen), которые, безусловно, доступны одному лишь мне, – есть опыт общий, разделенный
[237]. Прежде чем воспринимать предметы и вещи в качестве того или этого, прежде чем соотноситься с миром в познавательной установке, предполагающей суждение, оценку, определение, мы вступаем с миром и с другими в исходную до-предикативную коммуникацию
[238]. Поэтому нарушения чувствования – это в первую очередь нарушения этой исходной коммуникативности чувственного опыта, а не нарушения отдельных чувств; в частности, нарушения αἴσθησις’а как со-жития с другими (Mitleben), согласно Штраусу, лежит в основе галлюцинаций и бреда. Штраус также подчеркивает важность различия между несомненностью опыта и его безошибочностью
[239]; при галлюцинации несомненность чувствования сохраняется в полной мере, но нарушается его коммуникативная структура, соотносящая мир частный с миром общим; та спасительная инстанция, которая может оспорить частное переживание, которая имеет власть сказать «тебе только кажется», не вступает в игру.
Идеи Штрауса и Минковского о роли чувствования в восприятии мира как целого оказали огромное влияние на Мальдине; но Мальдине применяет теоретические построения и феноменологические дескрипции Штрауса и Минковского, которые были разработаны ими в ходе конкретной терапевтической работы, к совершенно другой области, а именно к теории искусства. Как мы увидим далее, анализ роли αἴσθησις’а в искусстве приводит к существенному смысловому сдвигу этого понятия. Мальдине воссоединяет два разрозненных смысла слова «эстетическое», о которых шла речь выше – «эстетическое как художественное» и «эстетическое как чувственное»
[240], – и строит единую феноменологию αἴσθησις’а, которая имеет своей целью, с одной стороны, описать произведение искусства в его действенности, а с другой стороны, создать антропологию, в которой нашлось бы место «преображению [человеческого] существования»
[241].
